Дикие нравы

Автоматическая винтовка сухо отсекла экономную очередь. Три пули ударили русского в спину, на таком расстоянии даже при автоматическом огне разброс минимален. Сила удара разогнанного в стволе свинца швырнула нарушителя на колючку, стальные нити натянулись, удерживая вес тела, и русский беспомощно цепляясь за них слабеющими пальцами, сполз вниз, в сочную африканскую траву. Лицо, изодранное об шипы колючей проволоки, залило неестественно яркой на фоне солнечного погожего дня кровью. Впрочем, Барсукову было уже все равно, он больше не чувствовал боли. «Же дуа але…», — шепнули холодеющие губы. «Что же ты лежишь, сынок? — всплеснула руками мама Барсукова, сухонькая старушка в цветастой косынке. — Утро уж давно, пора Зорьку на выпас гнать!» «Же дуа але…» — с трудом перекатывая во рту чужие отчего-то пахнущие свежей кровью слова произнес он, удивляясь где-то глубоко внутри, зачем отвечает маме французской бессмыслицей, ведь она все равно не поймет этого языка. Он попробовал было сказать что-то по-русски, объяснить старушке, как он рад, что, наконец, ее видит, как он скучал по ней, по родному дому и даже по противной Зорьке, которую чуть свет надо гнать на выпас, он очень многое хотел сказать, может быть впервые в жизни ощутив неодолимую потребность облечь в слова те глубинные чувства, которые испытывал, но звуки застряли в горле, беспомощно булькая в кровавой жиже, пузырями алой пены вспухли на запекшихся губах и сгинули, погружаясь в подползающую темноту, а следом за ними закружился, проваливаясь в черную пропасть небытия и сам Барсуков.

Сбившиеся угрюмой молчаливой толпой солдаты внимательно следили за тем, как два бельгийца с повязками санитаров на рукавах пятнистой формы уносят на носилках тело застреленного. И таким зарядом концентрированной ненависти веяло в тот момент от безоружных, запертых в лагере среди джунглей чужой страны русских, что санитары поминутно опасливо озирались. Несмотря на отделявшую их от пленных колючку и настороженные автоматы охраны, им было страшно.

На следующий день в лагерь бельгийцы привезли замполита. Офицеров с самого начала еще в порту отделили от рядовых, поселив их отдельно, где-то в черте города. И вот теперь, замполит, заискивающе улыбаясь сопровождавшим его бельгийцам, забрался на наскоро сооруженную посреди лагеря трибуну и начал говорить. Говорил он, так же как и раньше, мастерски, делая точно рассчитанные паузы, увлеченно рубя воздух рукой. Говорил о том, что сложившееся положение обязывает их вести себя с бельгийцами почтительно, подчиняться их требованиям и соблюдать дисциплину. Говорил о нормах международного права, о том, что генеральный секретарь и ЦК партии знают, в какое положение они здесь попали и по дипломатическим каналам ведутся переговоры об отправке их на родину. Просто сложная политическая обстановка препятствует немедленному решению вопроса, но они, тем не менее, должны продемонстрировать сейчас всю свою выдержку, волю, соблюдать полнейшее спокойствие и корректность в отношениях с бельгийцами, дабы не опозорить свою великую страну в глазах иностранных граждан. Он говорил и говорил, а уже скованный трупным окоченением Барсуков с тремя пулевыми ранами в спине лежал буквально в десяти шагах от него в палатке для хоз. инвентаря, рядом с метлами и лопатами.

— Гнида, — в полголоса выхаркнул из центра угрюмо молчащей толпы Тарасюк, и у стоящих рядом с ним бойцов не было ни малейшего сомнения в том, к кому это ругательство относится.

Еще тогда Васнецов заподозрил, что сержант, задумал побег, но спрашивать у него напрямую побоялся. Сейчас разговор, похоже, сам нежданно-негаданно свернула на эту скользкую тему.

— Барсуков — теленок. И зарезали его, как телка, — досадливо отмахнулся Тарасюк. — Но с нами такой номер не пройдет. Мы умнее будем.

— Ты что, бежать задумал? — оглянувшись по сторонам, шепотом выдохнул Васнецов, замирая от сладкого ужаса предвкушения чего-то жуткого, но вместе с тем притягательного.

Тарасюк лишь молча кивнул.

— А охрана?

Сержант, мрачно ухмыльнувшись, провел ребром ладони по горлу. Красноречивый жест послужил самым точным ответом.

— Но они же с оружием, как же мы? — все еще сомневаясь, спросил Васнецов.

— А нам терять нечего, паря, — пояснил Тарасюк. — Не верю я этой шкуре продажной, замполиту нашему. Никто нас отсюда не вызволит, если сами не выберемся. И этим, тоже скоро нас кормить да охранять надоест. В войну тоже так бывало, в горячке пленных наберут, а потом маются, не знают, куда бы их приспособить. Вроде и отпустить нельзя и возни с ними лишней полно. Вот потом и копали рвы, в которых жмуров сотнями клали, а то и тыщами. Скоро и мы здесь дождемся, ежли сами их не упредим…

— Так автоматы же, дядя Михась…

— Что ж с того, автоматы, — жестко усмехнувшись, ответил сержант. — Зато нас два десятка на каждого ихнего. Пусть он трех-четырех из своего автомата положить и успеет, а дальше что? Понял ли?

— Понял, — едва разлепляя ссохшиеся вдруг губы, прошептал Васнецов. — Но это если все разом, дружно…