Дикий барин

Особенно люди доверчивы в своих пороках и увлечениях. Для тебя это, уверена, понятия неразделимые. У некоторых так не получается, а у тебя все отлично в этом плане, не различишь, где что… Помнишь, ты марки решил коллекционировать и чем это закончилось?

Главное, чтобы ты запомнил: хочешь грамотно, обильно и безопасно блудить, не опасаясь теней и шорохов, не шарахаясь к окну при скрипе двери, – заведи свой собственный публичный дом. А не мотайся по одиноким истеричным бабам, мечтающим сожрать тебя при выходе из ЗАГСа.

Хочешь быть азартным, как дядя Лева, но без опасения очнуться в снегу без штанов, с тревожными ощущениями в заднице, отгоняя вывихнутой рукой собаку, которая грустно лижет тебе лицо, – пора задуматься о том, чтобы стать содержателем притона с бурой и очком.

А иначе на твоих пороках будут зарабатывать другие, что в нашей семье считается недопустимым и обидным…

И никогда ни в чем не сознавайся! Жена сама себя убедит, что ей померещилось. А не убедит – зачем нам такая нужна?

Вот настигли тебя прямо на месте преступления. Мужественно глядя в окно, скажи, что вот эта, та, да, в кудрях, тащила тебя, покалеченного, на себе семь километров по лесу к нашим, а теперь пришла, одинокая и растерянная, мол, что ж тут поделать, дорогая! Уловил, да, основной вектор? Не сознаваться! Упорствовать! Отвергать соблазн признаний!

Я в тебя верю».

На зеркало неча пенять

Моя бабушка никогда не смотрела на себя в зеркало по утрам.

Вот так, чтобы проснуться и к зеркалу, – никогда. Даже ладонью глаза прикрывала, когда мимо чего-то зеркального проходила. Только после чашки кофе, сигареты, замороженного ромашкового отвара и часа-полутора моего воспитания подходила к зеркалу.

«Какой себя увидишь, так и чувствовать будешь. Пока сонная и мятая – к зеркалу не подходи!» – единственный совет моей бабушки, который я рискну воспроизвести публично.

Пробуждение бабушки

Иногда во мне просыпается моя бабушка Александра Ивановна.

Обычно это происходит неожиданно для всех остальных проснувшихся во мне предков. Бабушка Александра Ивановна ударом сапога распахивает дверь моей подкисшей в сомнениях и предчувствиях землянки. По углам притаились в непонятной надежде на благополучный исход лета мои предки: два прадеда-камчадала, новозеландская прабабка и еще какие-то ветхозаветные авторитеты.

– Белые на адресе есть? Вредители? Грамотные педерасты-ленинградцы?! Выходи на помывку! – весело шутит моя бабушка Александра Ивановна, расстегивая ремень.

Это все значит что? Это значит то, что я буду из-за проснувшейся во мне бабушки-полковника говорить людям правду. А так как я здоровый до неприличия бугай, говорить правду я смогу долго, распаляясь и в присядке.

Иллюстрация. Бабушка моя по цинизму и спортивности была прекрасна собой необыкновенно. Парашюты, обтирания холодной водой, стрельба и самбо – вот четыре вещи, которые бабушка любила больше всего. Я в ее иерархии ценностей и красот стоял смирно, строго расставив носки сандалий, между VIII съездом компартии Мозамбика и пышным барокко. Ближе, скорее, к барокко.

Бабушка, отодвигая VIII съезд компартии Мозамбика, любила говорить мне правду. Обо мне же. Правда заставляла меня плакать и невнятно орать в болтавшуюся на резинке варежку. Что очень обидно, когда тебе двадцать восемь лет. Или, наоборот, тридцать два года. Или когда я там школу закончил?

Иногда перепадало не только мне. Сидели мы как-то большой и очень трогательной семейной компанией: бабушка, ее сестра Люда, я, дети бабы Люды и внуки какие-то. Очень все было тонно. Летняя дачная истома. Скатерть. Самовар. Я панамой обмахиваюсь. Прочим и на то сил не хватает. Ибо зной. И сад. И вечер.

И тут баба Люда говорит моей Александре Ивановне:

– Шурочка! Нам с тобой завтра привезут святую воду. Дивеевскую! Шутка ли – святость в ней необыкновенная… То, что нам с тобой нужно. Мне, понятно, поменьше, а тебе, Шурочка, надо уж и грехи свои замаливать. Пора, как в газетах пишут.

Глаза у Александры Ивановны моей заголубели так, что стали совсем прозрачными.

– Давно ль ты верующей стала, Людочка? На чем сломалась? Воровала-то составами, помню, в тридцать пятом, с мужем своим, с армянином этим. Продавала липовую помаду в Ташкенте. Притон содержала в Канавино. И никаких позывов к молебну не выказывала! За старое, гляжу, принялась… Не загуляла ли на старости лет?

Тут все разом заголосили. Даже муж бабы Люды как-то слишком остро отреагировал на предыдущего армянина. Я выступил, понятно, сразу на все деньги, а потом только бонусы выдавал всем желающим.

Поднимаю с пола самовар, ошпаренные ругаются с покрасневшими, ходики на стене частят до неприличия.

И тут голос моей Александры Ивановны звучит высоко и свято:

– Пожгу я твой, Людка, вертеп гнусный! Обязательно пожгу. И на том крест чистый кладу. Да хоть бы и вот на этого Достоевского…

Я вякнул, что это портрет профессора Виноградова, на даче которого мы и выступаем.

Посмотрели все на меня, как на идиота окончательного. Ну, то есть смеялись и пальцем тыкали.

Археология