Дикий барин

Понятно, что всякий раз выходят с моими самозапретами накладки. То одно, то другое. Голова иной раз кругом идет от дюжины бесов, водящих вокруг меня свой странный хоровод. Ну, хороший наш, давай вон то сделаем! Будет чертовски весело, а копоть мы потом сами подотрем! Ну, милый наш, давай вот такое учудим! А когда нас всех в околоток избитых повезут из ювелирного магазина в костюмах попрошаек-таджиков, мы вообще все на себя возьмем!

И прочее, и прочее…

Надо будет сдержаться в этот раз. Доесть, к примеру, впервые праздничного гуся за столом.

И ведь все мои новогодние приключения начались с того 31 декабря, когда я встретил бой курантов, удерживая в объятиях голого грузина Отари Ионовича Храбишвили.

Демократия

Во время обеда (телятина под инжирным соусом, мандариновое суфле с крабами и розмарином, рис с лисичками и сладкими сливками) много и грустно размышлял, рассматривая сидящих рядом со мной подьячих, сидельцев и хожалых.

«Как близки нам некоторые из мертвых, и как мертвы столь многие из живых», – согласно Бирману, думал я, разглядывая свое полное значительности лицо в тусклой поверхности металлика стеновых панелей.

По случаю пасмурной погоды в ресторане включили все их мелкие лампочки, растыканные по неожиданным местам. Вместо каскада радости и света получилось нарывное зеленоватое свечение из-под столов. На многие лица и в церкви неприятно мне смотреть, а тут с такой драматической подсветкой вообще пригорюнилось.

Сам я, впрочем, тоже мало кого воодушевлял своим видом, хотя был и изрядно хорош собой в черном с черным.

Вчера, во время очередного сезонного праздника, меня упрекали многие из собравшихся в том, что я директивен и не слышу чужого мнения, и демократия не вызывает во мне радостного и созвучного отклика. Многие кричали про меня, терзая руками жертвенную утку, что я капризный деспот. И про коварство мое, про непостоянство очень многие говорили с таким знанием дела, с такими подробностями и поразительными догадками, что и возразить было нечего. Порывались привести жертв моего сластолюбия и причуд, чтобы расспросить их с пристрастием, каково, мол, им было? С таким вот?

Возразить собравшимся мне было нечего. Так и просидел весь вечер в венке из роз под градом справедливых упреков, хмурясь и бросая на всех затравленные взоры.

Ночью жаловался предкам, мазал им жиром лицо и просил послать на всех обидчиков оспу и вшей.

Особенно мне было обидно слушать про мой антидемократизм. Про пороки мои слушать было привычно, да и что там за пороки, смешно даже упоминать, так, какие-то грешки, не более… А вот про тоталитаризм мой слышать было больно.

А все дело в чем? Не отвлекаясь на генетику и воспитательные эксперименты, проводившиеся со мной по суворовским училищам (известным рассадникам вольнолюбия и уважения частного мнения свободных красивых людей, бегущих лугом под голубым небом в противогазах, со штыками наперевес, на пулеметы среди шрапнели, в пудовых сапогах с налипшим окопным говном) и семинариям (тоже, понимаете, места заповедные в смысле волеизъявления).

А дело в том, что я не чувствую и не понимаю современную демократию. Она меня эстетически настораживает. Не могут быть в преуспевающих обществах такие рожи у лидеров, например. Такие затертые речи, жесты. Такая понурость.

Посмотрите на этот гербарий! В прежние годы кем бы мог быть нынешний премьер Англии? Максимум форейтором. А Буш-младший? Типичный шофер. Про Меркель и бухгалтерские счеты даже ничего не буду писать. Берлускони радует своим мантуанством каким-то, это правда. Типичный аферист. Симпатичен мне. А остальные – нет!

Греческие народные собрания трудно представить мертвыми и анонимными, хотя все участники их мертвы, как могут быть мертвы только древние греки, и так же безымянны, как умеют только они же.

Новоевропейские общественные институты в моем понимании, в моем круге воззрений, не образуют общественной жизни. Бубер в «Я и Ты» писал, что безжизненность этих институтов – это «голем – искусственное создание, имитирующее жизнь, когда подчинено, и убивающее ее, когда свободно».

Мне по духу близок вольный волжский анархизм, ватага, заляпанные дегтем богатые шаровары и золотая персиянская цепь, болтающаяся на впалой рубленой груди. Я люблю, когда горячо и когда холодно, но не люблю, когда тепло. Мне в тепле скучно и томительно. Мне очень неуютно сейчас в этом мире корректностей и недоговоренностей.

Мне лучше бы неторопливо резать кого-то ножом, честное слово. Спрашивая за зарытое с прошлого раза.

Бездушие

Как прекрасно устроен наш уютный мир!

Я имею в виду не мир, где гибнут, разорванные винтами черных кораблей молодые китята, где инфляция и вчерашняя косметика на девичьих лицах. Я имею в виду свой собственный, домашний мир.

Утром, растерянно глядя по сторонам (а это мое обычное состояние) и вытягивая то одну, то вторую ногу для поцелуев дробно семянящих на коленях по опочивальне родных, думал и грустил.