Дикий, дикий Запад

Тип молча протянул руку, в которую Эдди вложил крупное золотое кольцо.

Вот ведь… Это же артефакт исчезнувшей цивилизации! Можно сказать, бесценное наследие. Но, с другой стороны, кто знает, сколько им еще ехать. Да и от нормальной еды Чарльз бы не отказался, ибо сушеное мясо, конечно, голод утоляло, но и только.

А в вагоне пахло чем-то донельзя сдобным.

Съестным.

И Милисента, втянув этот аромат, горестно вздохнула:

– Булочек хочу.

– Будут, барышня. – тип закрыл дверь. – Вот тронемся, и принесу. Еще суп рыбный, рыбка свежая, только утречком доставили. Пирог с олениной. И запеканка. Что прикажете?

Милисента ненадолго задумалась и решительно сказала:

– Все!

– От и ладно! – неизвестно чему обрадовался тип. – А то иные сядут и нос воротят, а кушать надо. И кушать хорошо.

С данным утверждением Чарльз был совершенно согласен.

– Правила простые. – Эдди подхватил спутников под руки и увлек куда-то по темному узкому коридору. – Стрелять, применять магию и вообще что-то, что может повредить поезду, нельзя. Бить морду можно, но если в процессе что-то попортишь, то или плати…

– Или?

– Или высадят. За магию и стрельбу сразу высадят. А места тут такие… в общем, сидите смирно. Ешьте. Отдыхайте. Если вдруг выйти куда, к нужнику, то, Милли, только с ним! Я серьезно!

Милисента кивнула и буркнула:

– А ты куда?

– Пойду побеседую. Итон – мужик толковый. Ну… относительно других. И слышит многое. Если кто и в курсе, чего там в городе творится, то он. Только вы тут того…

– Не беспокойся, – заверил Чарльз.

– Я серьезно. Никакой магии. А то ведь…

Договорить он не успел, потому как поезд содрогнулся, что-то загудело, затрещало. Затем раздался протяжный скрежет, от которого заломило зубы. Далее последовал рывок, едва не сбивший с ног.

Тронулись.

Я сидела, смотрела в окно на проплывавшую мимо пустыню и жевала булочку. Признаться, именно сейчас я ощущала дивное умиротворение и была всецело довольна жизнью.

Даже счастлива.

Почти.

Абсолютности счастья несколько мешала унылая рожа Чарли, который и пустыней не любовался, и булочки брал двумя пальцами, с таким выражением, будто кому-то услугу оказывает. Ага. И чего, спрашивается? Отлично же едем!

Всяко лучше, чем на лошади.

Не надо думать, что я совсем дикая. Я поезда видывала. И ездила даже. Правда, с лошадьми, потому как и надежнее оно, и дешевше, и других вагонов к нам не цепляют. Это уже в Чикентауне можно поглазеть на иные и вагоны, и поезда. Эдди, помнится, еще тогда рассказывал, будто бы есть такие, в которых не солома на полу, а ковры лежат. И еще диваны имеются.

Я не поверила, думала, шутит. А оно вот как.

И вправду имеются.

Я даже пощупала диван, обитый красной кожей. Да, потертая, а местами и латаная, но ведь сам-то диван хорош, мягонький, упругонький, небось отменным конским волосом набит, а не всякой дрянью. Я даже подпрыгнула пару раз.

Ковер тоже присутствует. Правда, не понять, то ли красный, то ли бурый, но ведь лежит же ж!

А еще стол.

На столе еда. И высокие стаканы в серебряных подстаканниках. Чай крепкий, до черной густоты. Рыбный суп наваристый. Хлеб свежий. Булочки опять же. А этот вот кривится.

И шеей крутит.

И не понять, что ему не так. Глядеть на мрачного графчика надоело, и я опять в окно уставилась. Третий час уже едем. И пора бы Эдди вернуться. А он все не возвращается, оттого в душе появляется некоторое беспокойство.

Но я сижу.

Ем булочку. Уже сыта, но все равно ем. Оно никогда ведь не знаешь, когда опять случиться нормально поесть. За окном же… окна в вагоне тоже знатные. Со шторками. И можно закрыть, тогда становится сумрачно, или вот открыть.

В пустыню мы вошли час назад.

Сперва прерия полысела. Травы стало меньше, то тут, то там сквозь нее проглядывали проплешины бурой земли, которые разрастались, сливаясь одна с другой. И вот уже травы не стало вовсе, а земля почернела, будто спеклась. Ее разломили трещины. И сквозь них время от времени прорывались клубы пара.

Глядеть на это было до жути занятно.

А еще чувствовалось что-то такое, этакое, непонятное. И чем дальше ехали, тем сильнее чувствовалось. Будто кто под кожу муравьев пустил.

Поезд загудел и прибавил ходу.

А пустыня… Я всегда думала, что пески – они желтые. Как на картинках в той книге, которую мне Мамаша Мо совала, чтоб я прониклась и открыла душу истинной вере. Там, помнится, кто-то долго по пустыне ходил. Помню только, что очень эта мне пустыня понравилась.

Желтенькая. Чистенькая.

Так вот, ничего подобного. За окном простиралась сизо-черная гладь, на которой ветер рисовал узоры. Небо и то сделалось будто бы серым, блеклым.

Я поскребла стекло, убеждаясь, что оно толстое, надежное.

– Ты бывал в пустынях? – поинтересовалась у графчика, который таки обратил на пейзаж внимание и теперь сделался еще более мрачен.

– В таких – нет.

– А в каких бывал?

Матушка говорит, что человек вежливый и воспитанный сумеет увлечь другого приятной беседой.

– В нормальной. Служить как-то довелось. Там не то чтобы пустыня. В саму пустыню не заглядывали, но часть рядом стояла.

И опять замолчал.