Дикий хмель

— Хорошо, — сказал Доронин угрюмо, но решительно. — Ты меня того... Из списка вычеркни.

2

Утрами молодой холод поскрипывал сухой землей, тонкими пластинками льда. И ветер ходил между домами, как дворник с метлой, поднимая мелкую пыль и непримерзшие осенние листья. Они летели тяжело, отрываясь от земли невысоко, на просвет ладони. Лишь изредка какой-нибудь единственный желтый листок вдруг взмывал вверх, словно надеясь превратиться в птицу, и потом где-то замирал на плоской крыше в ожидании скорого снега.

Было похоже, что снег выпадет вот-вот... Но день шел за днем, а небо только хмурилось. И земля по-прежнему была серой, в редких проплешинах инея по утрам.

Вставать, подгоняемой звоном. будильника, и торопливо собираться на работу в это время года особенно тягостно. Вот если бы Буров поднимался вместе со мной. Но он лежит, посапывает, как медведь в берлоге. Редактор многотиражки начинает свой трудовой день с девяти часов, не то, что я — с половины восьмого.

С постели вскакиваю сразу, рывком. Это привычка. Однако, ступив на пол, превращаюсь в этакую сомнамбулу. Двигаюсь медленно, машинально совершаю ритуал, сложившийся за годы. Сознание включается лишь вместе с транзистором: нужно узнать прогноз погоды.

Сумка, пальто, платок... Стакан чуть теплого чая выпиваю стоя.

Торопливо открываю замки.

Вниз по лестнице, бегом к трамвайной остановке...

Хорошо Бурову. Он спит. В журнале пообещали «тиснуть» его рассказ. И Буров теперь может спать спокойно.

Я не знаю, является ли рассказ «Хобби» новым словом в литературе. Я редко читаю рассказы. И не люблю их. Но характер Ивана Сидоровича Доронина схвачен Буровым точно.

Я сказала:

— Рассказ слишком зол. Если это юмор, то злой юмор. И потом, можно ли выводить человека в рассказе под своей фамилией?

Буров ответил:

— Рассказ не злой, а, скорее, грустный. Фамилию же я заменю. На Догонина или Афонина... Мне просто так удобнее было писать.

— Нужно не как удобнее, а как лучше.

— Лучше? Каждый хочет, чтобы получилось лучше...

Улицу надвое рассекали газоны, засеянные травой, которую, прежде чем она могла окрепнуть, склевали птицы, вытаптывали люди. Вытаптывали потому, что по обе стороны в нижних этажах зданий вытянулись магазины, а переход был сделан один на квартал — ровный заасфальтированный прямоугольник. Им пользовались редко. Чаще, оглянувшись по сторонам, топали прямо через газоны. Тропинки пересекали их, словно морщины лицо старого человека.

Однажды в начале лета на газоне появилось несколько черных куч земли, похожих издали на пирамиды. Женщины в косынках и оранжевых куртках без рукавов разбили клумбы. Засадили цветами. Цветы выросли жалкие, как сироты.

Сейчас жухлые стебли шуршали под ветром уныло и тихо...

Многие окна в домах уже светились, но многие еще оставались темными. И серое небо отражалось в них не очень ясно и даже расплывчато, как оно чаще всего отражается в стеклах.

Словом, было самое обычное утро накануне прихода зимы. Но именно в это утро я впервые ехала на работу на фабрику не рабочей конвейера, а инженером, старшим мастером смены.

Я все-таки не рискнула пойти во второй цех начальником. Была убеждена, что мне следует поработать на какой-то промежуточной должности. Поднабраться административного опыта. Да и Буров, который хорошо знал обстановку во втором, сказал:

— Нет. Там ты наплачешься.

Широкий тоже стал удерживать:

— Наталья Алексеевна, мы и у себя подберем вам должность. И я, сами понимаете, тут не вечен. Может, повысят. Может, по шапке дадут.

Подобрали должность Доронина.

Приказ был подписан вчера вечером. Георгий Зосимович Широкий, имеющий прозвище Румяный, Шмоня, Первый (Увы! Теперь я уже не могла его так называть. Наоборот, краем уха слышала, девчата наделили и меня кличкой — Бонесса!), произнес монолог, соответствующий моменту:

— Не случайно старшего мастера часто называют начальником смены — это важная должность на фабрике. Тем паче в цехе. Я помню тебя еще совсем молодой девчушкой, пришедшей к конвейеру со школьной скамьи. А теперь ты вон кто! Начальник смены. Разве это не пример жизненности и правильности наших идей?

Он спросил, но я не ответила. И тогда он словно забыл сказанное. С его лица сошла торжественная отреченность. Он стыдливо стал перебирать на столе папки. Проговорил без вдохновения, скорее, нудно, будто у него ныл зуб:

— Завтра с утра Доронин тебе все объяснит.

— А его куда? — спросила я тревожно.

— Как куда? На пенсию.

— Он же не хочет.

— Раз подал заявление, значит, хочет. А потом, кадровая политика тоже имеет свои законы. Самое основное — сочетание старых и молодых кадров. Мы не можем позволить, чтобы с фабрики уходили молодые специалисты.

— Я не собираюсь уходить.

— Не в тебе дело. Фабрика — это махина. Предприятие. Мы должны блюсти принципы.

Это верно, принципы блюсти нужно. Только не так прямолинейно, как часовой знамя. Человек — не реликвия. К человеку подход надобен индивидуальный. Истина избитая, но забывают про нее часто. Может, даже не от злого характера, не от черствости...

Будни, текучка, план...