Дикий пляж (сборник)

Леа уже энергично здоровалась, сжимая мою похолодевшую ладонь. Да, они прекрасно долетели. Да, да, спасибо. Да, Дан с Хавой сейчас выйдут, у Хавы закружилась голова. Нет, ничего страшного, легкое головокружение, девочка так волнуется… «Да нет, мама, Хава вела себя как молодец, – лез сверху белобрысый Пальме, играя ремнем рюкзака, – во время всей дороги, она молодец». Да, да…

Она резко сняла очки и посмотрела на меня.

– Такси, такси керай-мы, такси… – пели, клубясь вокруг нас, таксисты. Я мотал головой и пытался еще раз посмотреть в глаза Леи, чтобы успокоить себя их несходством с мамиными…

Леа резко повернулась и что-то прокричала на иврите.

Ей ответил седоватый израильтянин и тоже помахал мне.

Другой рукой он обнимал и подталкивал девушку с стриженными ежиком волосами.

Вначале исчезла толпа прибывающих и встречающих.

Растворились в последних ржавых лучах солнца таксисты; исчезла группка бухарских евреев, выражавших свою терпкую, шумную радость. Исчезли горячие стекла аэропорта, исчез молодой человек в кипе…

Исчез Пальме, достающий из рюкзака кока-колу, подносящий ее к своим уже почти прозрачным, как сама бутылка, губам.

Последним исчез карий встревоженный взгляд Леи.

Одна Хава шла по щиколотку в пыли, прижимая к плоской груди медвежонка. Безумно худая, с выпирающими скулами.

Я протянул руку и назвал свое имя.

Она еще сильнее прижала медвежонка. Он был растрепанный и без одного глаза.

Только теперь я заметил, что она идет босиком.

Пройдя мимо, она вдруг остановилась и повернулась ко мне.

«Что это за музыка?»

Она молчала, но я услышал ее вопрос.

«Вот эта… Мне кажется, ее напевал у нас один надзиратель. Не думайте, это был добрый надзиратель, он многое нам позволял. Мне даже кажется, что он умер не от туберкулеза, а от доброты. Доброта приближает человека к смерти. Доброта и музыка. Эта музыка всегда звучит в Ташкенте? Когда меня вернут в лагерь, я буду ее тайно петь…»

Хава не дала мне договариваться с таксистами. Сама пошла к ним, вглядываясь в их потные лица. Водители переглядывались, улыбались.

Она выбрала маленького таксиста с носовым платком на голове: «Он нас не выдаст».

Я попробовал торговаться. Дан дал знак – не нужно.

Стали загружаться в «Тику». Я заметил, что у них почти нет багажа.

– Это весь ваш багаж?

– Мы беженцы, – сказал Дан, глядя на Хаву.

Хава кивнула.

– Беженцы, – весело повторил Пальме и подмигнул мне.

Дверь хлопнула, пейзаж качнулся и поплыл, ускоряясь.

Хава сидела на переднем сиденье. Город втекал в ее зрачки: дома, треск трамвая, розовый от жары асфальт… Потом, судя по тряске, пошла грунтовая дорога, грузовики с солдатами и техникой и какие-то люди с серыми, словно засвеченными лицами и костлявыми чемоданами в руках…

Таксист действительно не выдал. Довез, помог выгрузить чемодан.

– Девушка у них немного болеет, да? – спросил он у меня, когда я расплачивался.

Я кивнул.

– Я сразу понял. В глаз ей посмотрел и все понял. Мозгом болеет. Из Израиля прилетели?

Я снова кивнул и собрался уходить.

– Хорошо… У нас земля лечит. Солнце лечит. Вы ей лепешку давайте. Яблоки. У нас яблоки самые полезные в мире для здоровья. Виноград в этом году тоже сладкий получился. Виноград в мозг попадет – польза будет… – Сунул мне в руку клочок бумаги: – Меня Шухрат зовут. Телефон простой. Если что от машины нужно, звоните, ака.

«Тика» проехала вперед, развернулась.

Хава замахала рукой.

Вся семья Зимницких замахала вслед за ней. Особенно старался Пальме: пару раз подпрыгнул и сбил с ветки чинары несколько пыльных листьев.

– Так, значит, ваш друг вам ничего не рассказал про Хаву?

– Нет, только то, что она… необычная.

Мы вышли с Даном покурить возле подъезда.

Как выяснилось, не курил ни я, ни он.

Зимницкие уже успели распаковаться и дружно одобрить квартиру. Перед их приездом я устроил два героических субботника, так что квартира словно помолодела и раздалась в размерах. Леа с Хавой разместились в комнате, Дан с Пальме – на бывшей кухне (кухня у нас вынесена на лоджию). Леа отправилась в ванную купать Хаву; Пальме восхитился моим доисторическим телевизором и принялся его изучать; мы с Даном тихо вышли.

Дан был одного роста со мной, седой, с круглым лицом и мягкими плечами. Я обратил внимание на его ухоженные ногти и быстро спрятал свои, вечно обкусанные. Седина ему шла, даже «бежала», как говорила в таких случаях моя бабушка.

Дан рассказывал.

Я понимал, что он рассказывает это уже в двадцатый, сотый раз. Люди сживаются со своим горем, как с соседом-алкашом; привыкают тихо и отстраненно говорить о нем.

– Мы долго не придавали этому значения. Хава была впечатлительным ребенком. Мы думали, это игра. Мальчики играют в войну. Почему девочка не может играть в холокост? Да, конечно, это странно, но у нас детям позволяется многое. Очень многое… Одна ее прабабка, с Леиной стороны, погибла в лагере, не помню уже в каком. Мы же не обязаны все помнить, правда? Вы были в Йад ва-Шеме?

– Да.

– И вам понравился этот музей?