Дикий пляж (сборник)

…Мы ходили с Шишкой по Йад ва-Шему. Шишка тоже был здесь первый раз и повторял: «Да, катарсиса у них тут маловато». Я молчал. Мимо ходила публика, чем-то похожая на ту, которая бывает на узбекских похоронах: большинство не знакомо с покойным и ходит с деловитой скорбью, принюхиваясь к дымку поминального плова и поглядывая на часы…

Запомнился только маленький фильм перед началом осмотра.

Палимпсест кинохроники. Длинный, бесконечный дом. Века девятнадцатого. В каждом окне танцуют, играют, шьют, торгуют маленькие фигуры, вырезанные из еще каких-то кинохроник. «Это – довоенная Европа, – говорит Шишка; он еще со школы обожает все комментировать. – А эти, в окнах…» – «Я знаю кто», – перебиваю я.

Окна медленно гаснут.

«Ты заметил, нигде ничего не сказано про Ташкент?» – спросил я Шишку, когда мы вышли из музея на солнце.

На балконе второго этажа зажегся свет; вышел Пальме в красной майке, потом Леа в банном халате, с чалмой из полотенца.

– …Так Хава входила в роль заключенной концлагеря, – тихо продолжал Дан. – Вначале она отказалась есть то, что едим мы. Потом стала требовать, чтобы мы с ней говорили только на идиш. Не знаю, где она его успела выучить… Пришлось Лее записаться на курсы. Вообще мы решили вначале, что она нас просто шантажирует.

– Шантажирует?

– Да. Именно. С самого детства она требовала от нас непрерывной, ежесекундной любви. Мы ее и так с Леей обожали: первый ребенок, девочка, ангел. Но она… она просто, как вампир, высасывала из нас нежность и заботу. Уложив ее вечером спать, а она засыпала только с Леей, мы уже ничего не хотели друг от друга. Когда ей казалось, что мы ее не замечаем, она заявляла, что она – принцесса или, наоборот, ведьма и всех нас заколдует. Приходилось… заколдовываться. Хотя, конечно, мы тоже не всегда могли уделять ей время. Леа делала свой докторат, я вкалывал на фирме. Так продолжалось шесть лет до рождения Пальме. Вам понравился наш Пальме?

– Да…

– Он всем нравится. Наше семейное солнце. Другой бы на его месте давно хлопнул дверью и ушел. А он все терпит. И обожает Хаву. Испытывает вину перед ней.

Я снова посмотрел на балкон. Пальме ухватился за перекладину, которую когда-то приварил для меня отец, и стал быстро подтягиваться. Я почувствовал благодарность, что хотя бы один член этой странной семьи оказался точно таким, каким я его себе представлял.

– А Хава рождение Пальме восприняла как личное оскорбление. Потом вроде привыкла. А потом на нас обрушилось это богатство. Да, у меня умерла тетка в Штатах, о которой никто уже не помнил, и оставила огромное состояние. Во время войны сменила фамилию и каким-то чудом вырвалась в Штаты, там вышла замуж за будущего миллионера, а перед самой смертью разыскала нас и еще пару оставшихся дальних родственников. Правда, похоже на сказку?

– На голливудский фильм.

– Мы купили дом на побережье. И все обострилось. Хава окончательно переселилась в свой концлагерь. Откопала где-то арестантскую робу. Не окончила школу, стала возвращаться вся в грязи. Где была? «Нас погнали рыть противотанковые рвы». Что нам оставалось делать?

Дан смотрел на меня, ожидая ответа.

Я пожал плечами.

– Да, – сказал Дан, подняв голову и сощурясь, – они тоже пожимали плечами, все наши замечательные доктора. Они находили, что она психически нормальна, только нервы. Истощенная нервная система. Хотя, думаю, такой диагноз можно было поставить всей нашей семье. Конечно, мы положили ее в самую лучшую клинику. Там ее все любят. Оборудовали ей специальную палату, как в лагере, понимаете? Мы почти каждый день навещали ее. Кстати, там она и познакомилась с вашим другом, узнала, что он из Ташкента, стала спрашивать. Она еще до клиники нам что-то говорила про Ташкент… Что туда бежали какие-то наши родственники, что она за них спокойна, в Ташкенте много яблок и винограда, они прокормятся и выживут…

– Яблок и винограда? – переспросил я.

Когда я вернулся, папа все еще сидел на кухне.

– Тебе твоя Марина звонила.

Марина – моя невеста. Как бы невеста.

– Ну что там, как твои израильтяне?

– Все нормально, пап, встретил, завтра поеду Ташкент показывать.

Отец промолчал. Налил себе кипяченой воды, выпил.

– Пап, ты ужин приготовил?

Он посмотрел на меня:

– Что за привычка всегда обращаться на «ты»? Я разве приятель? В других узбекских семьях к родителям обращаются только на «вы»!

– Хорошо, если нужно, я буду обращаться на «вы».

– Мне ничего не нужно!

Встал, пошел в зал. Включил телик и стал яростно переключать каналы. «По сообщениям, поступающим из Ирака…»

– Пап, что-то на работе?

– На работе меня уважают, – ответил он, глядя в мелькание на экране.

Я лежал в своей комнате; сквозь полуоткрытую дверь вползал тяжелый, мучительный храп отца. В последнее время он храпел особенно сильно.

Ночь была душной, перед глазами вставали то Леа, то Хава, то снова Леа, почти сливающаяся с моей мамой, особенно в этих темных очках…

Я вышел в коридор. Осторожно, стараясь не зацепить за что-нибудь шнуром, вынес телефон на кухню. Порылся в бумажках, нашел мамин американский номер.

Шорох, медленные, неуверенные гудки.