Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

К девятому классу Миша вытянулся, обликом погрубел, и теперь во всякое гостевание Моховы пытались устыдить его: мужик-де вон какой выдурел, паспорт получил, а даже кагорчику с родней не пригубит. Миша никак не мог привыкнуть к своей взрослости, краснел, тушевался, бормотал: «Рано мне еще» — и уходил на кухню якобы звать соседей. Забутины уже со счету сбились, жили они с подселением, и много соседей перебывало во второй комнате рядом с кухней. Пожалуй, больше других держалась молодая пара Деревяшкиных. Но они были некомпанейскими и ни в какую не шли посидеть у тети Нюры.

Чуть ли не под руки Мишу вели к столу и заставляли петь. Он не ломался и, ребячливо качая головой, задорно начинал:

Утром, только зорька
Над землей встает,
Звонко на дворе
Наш петушок поет.

Мать сначала с умилением смотрела на сына, потом горбилась, и ее сильные руки с набухшими венами соскальзывали со стола и падали на колени. Она вспоминала родную деревню, из которой пятнадцатилетней девчонкой ушла на поиски счастья.

Таисья, как всякий человек, лишенный слуха, петь любила и знала много песен, но стоило ей открыть рот — все с жалостью смотрели на нее. Она мычала каждый слог и строчку заканчивала петушиным выкриком.

Миша помнил всего несколько школьных песен. Из них он всякий раз пел только две, самые взрослые: «Петушок» и «Там, вдали за рекой». После «Петушка» нежным и чистым голосом он выводил:

Там, вдали за рекой
Засверкали огни.
В небе ясном
Заря догорала…

Моховы замолкали. Растроганная Таисья обнимала брата: «Миха, братишка…»

Мать смотрела на шифоньер, где лежал семейный альбом, и оживали для нее образы дорогих ее сердцу людей. И все знали, что после сыновней песни она достанет альбом и будет перебирать пожелтевшие фотографии и рассказывать: «Это тятя с маманей на ярманку в Ирбит ездили — там снялись. В кителе Георгий — Таськин и Мишкин отец, с фронта карточку прислал… Это он уже в шестьдесят третьем к фронтовой подруге от нас ушел. Двадцать пять годков прожили мы с Жорой. Детясли, сорок девятый год. В нижнем ряду, самая полненькая — Таська. Все ее колотили: никому не могла дать сдачи. Мишка в первый класс пошел. Рвался в школу. Все на лету схватывал. А Таська нет. Пока дойдет до нее…. Не шла учеба — частенько двоечки приносила…»

В конце показа мать торжественно, будто в первый раз, поднимала кверху самую большую фотографию.

— А это мы в прошлое ваше гостевание снимались. Вся родня: и Забутины, и Моховы. Внучка-то у меня, — она с нарочитым удивлением смотрела на Нинку, — вот вымахала. Как летит времечко. А здесь еще совсем крошка, за мамкин подол держится.

— Где, где? — галдели дети Моховых, точно никогда не видели фотографию. — Покажите, баб Нюр.

Мать вставала со стула, чтобы ребятня не дотянулась до снимка, и ждала, пока к ней не подбежит внучка.

Нина, превратившаяся в светлоглазую толстушку с ямочками на щеках, запоздало спрашивала:

— Бабушка, где я? Где я, бабушка?

Мать отдавала фотографию внучке, и Нина в окружении братьев и сестер по порядку называла всех изображенных на фото и, капризно гундося, жаловалась:

— Ба-а, а Мишки нету. Он с нами не фоткался.

— Не фоткался, Ниночка, не фоткался, — грустно вздыхала мать.

Миша фотографироваться не любил. В зеркало на себя посмотрит — вроде бы ничего парень, симпатичный: одни волосы чего стоят. Да и девчонки поглядывают на него. А на фото он выходил некрасивым. Глаза вечно подслеповатые. Нос — как у Буратино. Губы так сожмет, что вроде вообще безгубый. И сильный, волевой подбородок куда-то девается. В общем смотреть не на что. Сам на себя не похож. Даже волосы собьются набок. Потому Мишиных фотокарточек в семейном альбоме не было. Кроме той, где он, лысый ушастик, скованный новой одежкой, растерянно смотрит широко раскрытыми глазами: в первый раз — в первый класс.

Мать же думала о приближающейся старости. Кто на склоне лет накормит ее, подаст воды, допокоит? На дочь надежды никакой. Совсем очужела в странствиях. Остепенилась вроде и гостюет по выходным, да не распахнулась душа ее для родных. А как хочется матери дочерней сердечности!.. Не стряслось бы такого с Михаилом. Попадет ему какая-нибудь нечуть, прижмет каблуком — и нет до матери дела. Как-то оно все сложится? Умереть бы при своем уме и в здравии…

Два дня сидел Михаил возле матери, и только на третий она открыла глаза, но сына не узнала. Речь у нее отнялась, она хотела что-то сказать, но только больше скривила рот. Михаил стал поить ее из ложечки яблочным соком, пока она не поперхнулась, и пристально посмотрел в выцветшие до голубизны глаза ее, все еще надеясь увидеть в них радость узнавания.

Она узнала его на другой день после того, как у нее побывали Таисья с Иваном. Первой, придя в сознание, мать узнала сестру, и это обидело Михаила.

Еще через два дня она заговорила. Сведенный рот ее по-прежнему был неподвижен, но язык все-таки выдавливал какие-то жалкие звуки.

— И-иша-а, у-ши-ись-сь, — составила мать первую фразу.