Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Михаил отчаянно замотал головой:

— Не-е, мам, завтра еду забирать документы.

7

Михаил подыскал себе работу поблизости от больницы — устроился водителем автопогрузчика на базу стройматериалов. Вечером прямо с работы он приходил к матери и бодро спрашивал ее:

— Мамуся, как здоровьишко? Хватит валяться. Давай, давай…

Потом около часа сидел возле нее и шутливо передавал приветы от соседей, собирал дворовые новости. Когда уже не о чем было говорить, он устало вздыхал:

— Да-а-а. Такие вот пироги. Да-а-а… — и хотел взглянуть на часы, но не решался: мать увидит — обидится.

От этого бестолкового «да-а-а» ему становилось неловко. Мать, когда была здоровой, часто обрывала пустопорожнюю тянучку поговоркой: «Нечего сказать — и „да“ хорошо». Михаил как бы нечаянно смотрел на часы и, потрепав мать по плечу, решительно вставал:

— Ну я, мам, побежал. Что тебе принести? Ладно, до завтра. Пока.

Мать с любовью смотрела на Михаила и, довольная, выглядывала из-за доски: смотрите, мол, какой у меня внимательный и заботливый сын.

В первый день весны Михаила прямо у окна передач встретила взволнованная, разрумянившаяся Ирина, соседка матери по палате. Девушка стояла, спрятав руки за спину, прислонившись к стене. Увидев Михаила, она оттолкнулась от стены и, качнувшись, подалась вперед. Он поддержал ее, и она оперлась на его руку. Идти по больнице с Ириной под руку Михаил стеснялся: к матери пришел или к девушке? И вместе с тем с ней ему было хорошо. Он почувствовал, что нужен ей.

Ирина устало остановилась у окна и широко раскрытыми глазами посмотрела на Михаила.

— Михаил, знаете, какая у вас мама? Вы-то знаете, конечно. А мы, больные, представить себе не могли. Простая женщина — и такая сила духа. Она у вас молодец. Ну прямо необыкновенная. Ночью тетя Катя умерла. Та, которая слева от двери, все стонала. Отмучилась, бедненькая… Ее смерть угнетающе на всех нас подействовала. Наша палата, сами знаете, не из веселых. А тут и вовсе… Если бы не тетя Нюра, не знаю, что и было бы. Ведь на место тети Кати никто ни в какую из новеньких не шел. Утром наша палата даже не позавтракала. Ваша мама ухватилась за шарф, который вы вчера к спинке кровати привязали, подтянулась и сама, без моей помощи села. Отдышалась, успокоилась и меня зовет. А я сама пластом лежу — все тетя Катя из головы не идет. Тогда тетя Нюра попробовала встать на ноги. Ноги не держат, и она опустилась на пол. Опустилась, значит, и поползла к тети Катиной койке. Мы поняли, в чем дело, молчим, а сами переживаем, что дальше будет.

— Что же вы, надо было позвать кого-нибудь. «Молчим», «Что дальше будет» — нельзя же так, — возмутился Михаил.

Ирина укоризненно покачала головой.

— Не поняли вы. Тетя Нюра сама хотела. Понимаете, са-ма. Она все твердила: «Я сама, дорогие. Я сама». Передохнула, ухватилась за спинку кровати и подтягивается. Подтягивается и приговаривает: «Выручай, сердечко мое. Ты у меня сильное — не подведи». — Ирина часто заморгала и, отвернувшись к окну, достала из халата платочек. — И еще она говорила: «Не нужна тебе, Катенька, такая память. Не будем, голубушка, больше, не будем. Ты уж прости нас, слабых. Упокойся, милая, спи».

Расширяясь, влажные глаза девушки посмотрели прямо в глаза Михаилу и вздрогнули, словно в чем-то признаваясь.

Необыкновенная нежность захолонула душу его, и он взял Ирину за руку. Маленькая холодная рука едва шевельнулась, потом еще раз, осязая, что такое мужская рука, и затихла, уже ничего не ощущая, будто растаяла — в ее тепле.

Михаилу хотелось чувствовать и чувствовать девичью руку, и он хранил, запоминал ее прикосновение. Откуда-то издалека и в то же время совсем близко, почти у самого уха Михаил услышал Ирин голос:

— А потом… она долго… лежала, — совсем тихо, задумываясь после каждого слова, продолжала Ирина, — на тети Катиной… кровати. Мы уже подумали, не случилось ли чего. И я побрела к ней. Тетя Нюра лежала с открытыми глазами, усталая, но какая-то просветленная. Она взяла меня за руку… — Девушка замолчала, словно сравнивала тепло рук: матери и сына, и как-то напряженно-звонко сказала: — «Красна девица вила ку-дерышки…» — запела ваша мама.

Этой песней мать начинала застольное пение. Начинала тихо, голос ее срывался, дрожал. В нем перекатывались не то горошины, не то камешки. В нем что-то свистело, хрипело. И всякий раз Михаил переживал, как бы этот слабый ручеек не обмелел, не высох. Но всегда из мучительного ломкого зачина мать выводила песню на вольный простор, где ее подхватывал Михаил, а потом Моховы…

В этот день мать с нетерпением ждала сына. Она сидела, положив руки на колени. Сидеть и ни за что не держаться ей было трудно, но мать не просто сидела: она еще пробовала разжимать скрюченную кисть левой руки, дотягивалась до пола почти неподвижной левой ногой, пробуя хоть чуточку привстать на нее. Скованные недугом рука и нога совсем не слушались ее, и те, едва заметные, движения давались ей с великим трудом.

Не успел Михаил подвинуть стул, чтобы сесть возле матери, как Ирина, остановившаяся в дверях, ойкнула: