Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

Михаил завернул за угол дома. Зеленая тень уже опустилась на их маленький уютный двор, и только на скамейке под тополями целым пучком лучей была высвечена его мать. Казалось, лучи нащупали в зеленых сумерках близкий им цвет и скопились на нем, точно он помогал им светиться. Крыша противоположного дома будто погнула, перетерла, оторвала снопик малиновых лучей от солнца. И они, чудилось, еще целую минуту светились как бы сами по себе по эту сторону высокой крыши. И светилась мать. Вся малиновая в сшитом ей самой просторном полупальто.

Мягкая клетчатая шаль, пересыпанная нафталином и апельсиновыми корочками, до поры до времени лежала в сундуке, обитом жестяными уголками и полосками. А Михаил думал, что мать разрезала береженую шаль на подушечки для дивана и кухонные прихватки. А она — модисткой заделалась: раскроила и вручную сшила себе за считанные дни такую современную одежду. Чудо не объяснишь… Стало быть, он плохо знает свою мать. А ведь она талантлива. Хотя как-то не вяжется: его мать, тетя Нюра Забутина, и талантливая. Она талантлива вообще. Ее человеческий талант выплескивается наружу удивительными поступками, которых от нее никак нельзя было ожидать. Больницу потрясла пением в честь умершей. Сейчас вот «моднящий редингот», как на полном серьезе называл материно полупальто Громский.

Время словно бы повернуло вспять. Точно не было болезни матери и будто не приезжал отец. Это ощущение старого безмятежного времени, когда после учебного года он блаженствовал на каникулах, Михаил радостно испытывал каждое воскресное утро. Казалось, само время чем-то привлекал этот кусочек из жизни матери и сына Забутиных, иначе бы оно не повторяло его так часто.

Михаил никогда не высыпался. Но в воскресенье по привычке вставал в шесть часов, потягивался, вдыхал запах печеного теста и шлепал босыми ногами по прохладному полу на кухню, где хлопотала у печки мать. С незапамятных времен у нее было заведено: по выходным стряпать. Она раскатывала тесто и выдавливала тонкостенным стаканом с золотым ободком кругляши и полумесяцы, которые посыпала сахаром и в клетку исчиркивала ножом.

Испеченные пряники лежали в красной пластмассовой вазе под белой салфеткой. Михаил засовывал пальцы под салфетку, на ощупь выбирал пряник полумесяцем и, обжигаясь, откусывал половинку.

Мать, легкая и точная в движениях, в цветастом фартуке, не отрываясь от стряпни, ворчала всегда одно и то же:

— Нечего неумытому хватать. Рано еще — иди дрыхай, не мешайся под руками.

Михаил брал второй полумесяц и, радуясь продолжению сна, дожевывал мягкий пряник с хрустящей корочкой и просовывал ноги сквозь прутья кровати, давно ставшей для него короткой.

И продолжался светлый воскресный сон.

Михаил был благодарен времени за доброе отношение к ним с матерью, за то, что оно из года в год повторяет выходное утро.

И когда мать жаловалась сыну, что она уже дряхлеет, Михаил с горечью думал о том дне, когда само время будет бессильно повторить хлопоты матери у печки, красную вазу с пряниками. И тогда будет иная жизнь, в которой он уже никогда не наполнится безмятежным чувством материнского дома.

11

Ирину выписали. Михаила неудержимо тянуло к ней, но он, стесняясь своей неловкости, старенького своего костюма, никак не мог решиться навестить ее, хотя и клятвенно обещал. Он вбил себе в голову, что не поглянется Шурматовым, и страшился встречи с ними.

Вечерами, когда зажигались окна домов, он один или с друзьями проходил по единственному проспекту Высокогорска, вроде бы о чем-то споря, что-то доказывая. Всякий раз останавливался у молодой липы и украдкой посматривал сквозь листву на Ирино окно в глубине квартала. После этого ему становилось немного легче, и он с нетерпением ждал следующего вечера, настраивая себя на то, что завтра-то непременно зайдет к Ирине.

Как-то раз, возвращаясь вечером с работы, Михаил среди старушек, сидящих возле дома, не увидел мать. Соседки успокоили его — Нюра взялась водиться — и посоветовали ему на нее не шуметь: при деле она будет меньше хворать, да и к пенсии какая-никакая прибавка.

Мать, чистая, аккуратная, сидела на детском стульчике, который еще для маленькой Таськи смастерил когда-то отец. На колени к матери карабкался крепенький голозадый карапуз в короткой распашонке.

Увидев Михаила, малыш пустил пузыри, беззубо засмеялся и протянул к нему пухлые, словно перевязанные тесемками в запястьях, ручонки. Михаил сел перед карапузом на корточки и сделал ему козу, ощутив сквозь распашонку молочное тельце.

— Зря ты, мам, в няньки подалась. Отдыхала бы себе с подружками на свежем воздухе.

Мать одернула на малыше задравшуюся распашонку.

— Попросили люди — неудобно отказать. Повожусь, пока в ясли не устроят.

Михаил никогда бы не согласился, чтобы мать водилась с чужим ребенком, однако видел, что новое дело пришлось ей по душе.

Скоро из соседнего дома к ней привели девочку-дошкольницу, и она опять не смогла отказать.