Дикий селезень. Сиротская зима (повести)

— Утречком слышу, Нюра по трубе стучит, вызывает, стало быть. Спускаюсь, веду ее в туалет, опосля в ванную и завтракаем. Не скажу, что замаяла, но постукивает. Правда, чаще всего по-пустому — покалякать. Тоскливо ей, сердешной, в одиночку-то. Сосед ваш опять запропал, не появляется которую неделю. — Уходя, старушка пальцем манила за собой Михаила и в коридоре делала страшные глаза: — Ты уж, Миша, поторопи супружницу с обменом. Затянули вы съезд. Так ведь и квартиру прошляпите. Меня зять хоть и гоняет спьяну, бывает, иной раз под кроватью хоронюсь, а все лучше, чем одной.

Ирина все перебирала и перебирала обменные варианты, все что-то выгадывала, и Михаилу стало казаться, что с матерью им не съехаться никогда. И эта затяжка с обменом даже радовала, как радовала его, студента, отсрочка экзамена по болезни преподавателя. И не только радовала, но и таила в себе глупенькую надежду, что экзамен вообще не состоится: произойдет землетрясение или придет бумага из министерства об отмене никому не нужного экзамена. И в задержке с обменом таилась для Михаила малюсенькая надежда, что все обойдется. Как, каким образом? — он даже представить не мог. Просто обойдется — и все.

Хотя по-прежнему Анне Федоровне досаждали обменщики, она помаленьку начала успокаиваться: авось угомонятся молодые, дадут ей спокойно дожить свое. Трудновато одной, да она уж привыкла: не первый год. А совместная жизнь неизвестно как сложится. Ирина мало изменилась. Как была крутой, так и осталась. Надо бы собраться с силенками и подбочась, подбочась перед ними — пусть обмен из головы выбросят. А уж пластом старуха ляжет, тогда делайте, что хотите. Зря вот Михаил выписался. Случись что — и потеряна комната.

10

Распогожим малиновым вечером, какие случаются за лето только раз: такие они душевные, сердечные, что люди тянутся друг к другу, и даже молчуны выходят посидеть с соседями на лавочках под тополя, забежал Михаил после работы попроведать мать и поразился странной картине. За круглым кособоким столом Васильевна с матерью играли в карты.

— Опять подлестала, Федоровна, — семиткой шеститку крою, — поплевывала на пальцы, собранные щепотью, Васильевна и, уткнув голову в карточный веер, невнятно рассуждала, поводя седеньким узелком волос, туго стянутым на затылке. Да и вся она походила на чистенький узелок, в каких старушки хранят обычно метрики, облигации, старые фотографии.

Мать, сосредоточенно высунув кончик языка, теребила карты, половина которых была обращена мастью к партнерше.

Михаил тронул Васильевну за плечо и поманил ее пальцем в коридор. Та проворно встала и одернула на плечах серую шалешку.

— Все, увольняй, Миша. Я боле Нюре не нужна, она сама в состоянии все делать. Вишь, — гордо подбочась, старушка оттопырила большой палец и ткнула им за плечо. — Чуть в дурочках меня не оставила. А я в подкидного завсегда азартница была…

— Ты, Васильевна, мне зубы не заговаривай, — перебил ее Михаил. — В дурачках вы меня хотите оставить. Что за комедию ломаете?

— Не желает Нюра никакого обмену, вот что, — перешла на сердитый шепот соседка. — Не приневоливайте ее. Она уже пошти оклемалася. Занеможет, ляжет пластом, тогда и бегайте, меняйтеся.

— А Витаминыч? Ты, Васильевна, стала бы соседствовать с таким? Не могу же я его без конца шугать. Как ни верти, прописку ему жена сохранила. Бегает, бегает от меня, да наведет опять отребье со всего города. Каково тогда матери?

— Да он, кажись, к лучшему изменился. — Васильевна виновато засучила пальцами кисти дырявенькой шалешки. — Да надежи на него все равно нет. Вот незадача. Хоть дверь отдельную руби. Тогда вы сами разбирайтеся. Пойду со старухами посижу, вечер нынче — всем вечерам вечер.

Не успел Михаил отойти от двери, как Васильевна прибежала назад и заполошно завсплескивала руками:

— Только я из подъезда, слышу, Таська ваша строчит как из пулемета. Та-та-та-та-та! С обидой на тебя, что про обмен не сообчил. Дескать, такая квартира, а ты еще на материну заришься. Давай, Миша, вертай колоду.

Михаил соскреб со стола карты, сбил их в колоду и отдал Васильевне. Тут подбежала Таська. Курносая, щекастая, она обиженно заморгала заплывшими глазками и, шмыгая носом, плаксиво забойчила: