Дикки-Король

Ночь была великолепная, светлая и тихая… бесполезная: люди смотрели телевизор. Слегка поцарапавшись о кусты, двое мужчин неожиданно оказались на небольшой типично южной площади с неизменными платанами и тремя фонарями. Здесь было установлено шапито.

— Вот мы и пришли! — попытался сказать Клод, отряхивая брюки, но не услышал собственного голоса; засмеялся, но и смеха своего не услышал — и это рассмешило его еще больше.

— Эмилио, ты-то слышишь меня?

— Я слышу Каллас… — ответил итальянец с восторгом на лице.

— Ты совсем одурел, старик, — презрительно, но с долей сочувствия констатировал Клод.

Они подошли к шапито, откуда доносились звуки, показавшиеся им мелодичными.

— Два хороших места, — попросил Клод с большим достоинством.

Высокий худощавый парень, стоявший у входа в шапито, посмотрел на них с удивлением.

— Мы прошли несколько километров, чтобы послушать Каллас… — простонал бармен. И в виде доказательства продемонстрировал свои разодранные руки.

Высокий парень засмеялся. В конце концов, они не похожи на хулиганов и даже при галстуках.

— Пробирайтесь вглубь, — разрешил он. — Осторожно! При малейшем шуме я вас выставлю!

Они вошли и смирно уселись на очень жесткую скамью рядом с группой возбужденных девушек, которые потеснились, чтобы дать им место. Бармен сразу же заснул, хотя сидел очень прямо, просыпаясь на несколько секунд лишь во время аплодисментов, к которым присоединялся, как автомат.

В отдельные моменты Клод тоже испытывал восторг. Он смутно различал девушек в серебристо-голубых костюмах, ноги, затянутые в высокие сапоги, блики света и белый, иногда раздваивавшийся силуэт, который, казалось, плыл по сцене.

— Балет платоновских идей, — доверительно сообщил он сидящей рядом девушке, которая в трансе раскачивалась взад-вперед.

— Ну разве это не чудо? — ответила она.

Словно разбуженный электрическим разрядом, в этот момент проснулся бармен и в полном восторге закричал:

— Да здравствует Каллас! Браво! Браво!

— В Италии говорят «брави!», — поправил Клод.

Ему казалось, что это уточнение первостепенной важности. И, преисполненный решимости исправить пусть даже невольную ошибку приятеля, встал со своего места (напрасно сидящая рядом девушка, с расплывающимся перед его глазами лицом, повисла у него на руке) и заорал во все горло:

— Брави Каллас! Брави! Брови!

— Что происходит? — оторопев, спросил Алекс. — Крики в зале?

Минна только что сошла со сцены.

— Я не знаю, что случилось. Это слева, в глубине, какие-то типы что-то кричат по поводу Каллас, кажется.

Катрин и Жанна тоже вернулись за кулисы, поправляя свои голубые туники.

— Куда смотрит Серж? И где этот наряд полиции? — в ярости взвизгивала Жанна. — Мы как раз запели на три голоса «Падай снег в молчанье ночи». Ничего себе получилось молчанье!

— Тише! Тише! Кажется, они успокоились…

Дикки запел свой самый популярный шлягер «Одною я живу мечтой». Он исполнял его в середине второго отделения. Обычно в конце этой песни под припев «Огоньки любви» немного раззадорившаяся публика щелкала зажигалками, а прожекторы постепенно гасли. Трюк почти всегда удавался. Добившись таким образом единодушия в зале, Дикки завершал свое выступление двумя нежными мелодиями «Мое одиночество» и «Цепи любви», затем под всеобщий восторг удалялся со сцены и вновь выходил со своей вокальной группой, чтобы закончить концерт на более веселой ноте — исполнением песни «Ни один инструмент не фальшивит», которая давала возможность представить публике музыкантов, не нарушив ритма всего представления.

После этого вызывали на «бис», и Дикки, выпив стакан воды, осторожно обтерев пот и чуть подправив грим, соглашался выйти снова, иногда в махровом халате (если овации продолжались более шести-семи минут), чтобы спеть с одной только Минной на втором плане свой неизменный шлягер «Одною я живу мечтой», который публика продолжала напевать даже после того, как Дикки уже давно ушел со сцены и только музыканты продолжали аккомпанировать этому прощанию в ночи.