ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   Лето для брагинской семьи промелькнуло, как золотой соп. Смородинка работала превосходно; в неделю иногда намывали до шести фунтов. Паровая машина была поставлена, но одной было мало: вода одолевала, нужно было к осени вторую. В конце каждаго месяца Гордей Евстратыч исправно отправлялся в город Екатеринбург, где скоро сошелся с другими золотопромышленниками, с богатыми комиссионерами, скупавшими ассигновки у мелких золотопромышленников, и с разными другими дельцами и темными личностями, ютившимися около золотого козла. Народ был юркий, проворный, и Гордей Евстратыч окончательно убедился, что жил до сих пор в своем Белоглинском заводе дурак-дураком.   -- Надо, брат, эту темноту-то свою белоглинскую снимать с себя,-- говорил Вукол Шабалин, хлопая Гордея Евстратыча по плечу.-- По-настоящему надо жить, как прочие живут... Первое, одеться надо, как следует. Я тебе порекомендую своего портного в Екатеринбурге... Потом надо компанию водить настоящую, а не с какими-нибудь Пазухиными да Колпаковыми. Тут, брат, всему выучат.   -- А я с белоглинскими-то тово, Вукол Логиныч...   -- Знаю, знаю, Варя разсказывала... И хорошо делаешь, потому нам себя тоже надо строго соблюдать, чтобы не совестно было перед настоящими людьми.   Своего единоверческаго платья Гордей Евстратыч не переменил, но компанию водить с настоящими людьми не отказался, а даже был очень доволен поближе сойтись с ними. У этой настоящей компании были облюбованы свои теплыя местечки, где и катилось разливанное море: в одном месте ели, в другом играли в карты, в третьем слушали арфисток, и везде пили и пили без конца. В карты Гордей Евстратыч не играл, а пил вместе с другими, потому что нельзя же, в самом-то деле, такую компанию своим упрямством разстраивать... Ведь люди-то, люди-то какие: все на подбор, особенно адвокаты и разные инженеры. Наговорят с три короба, а в руки взять нечего... А впрочем, народ обходительный, и даже одетыми в единоверческое платье не гнушаются, что очень льстило Гордею Евстратычу, сильно стеснявшемуся на первых порах своим длиннополым кафтаном и русской рубашкой.   -- Мы здесь живем как братья, Гордей Евстратыч,-- говорил Брагину юркий адвокат из восточных человеков.-- Все равно, как одна семья.   Действительно, все эти невьянские, и кушвинские, и миясские, и троицкие золотопромышленники, попадая в Екатеринбург, сливались в одну золотую массу, которую адвокаты и другие дельцы обхаживали особенно усердно. Особняком держались от этой компании только самые крупные тузы, которые проживали по столицам, являясь на Урал только на несколько дней. Гордей Евстратыч присматривался, прислушивался и сам старался быть как все, а то один Шабалин засрамит. Это легкое привольное житье затягивало незаметно, и Гордей Евстратыч ездил в город с особенным удовольствием, хотя мог бы обойтись без таких поездок,-- стоило только заручиться надежным комиссионером, как у других золотопромышленников. Брагину хотелось прежде всего самому немного отшлифоваться в настоящей компании.   Приезжая из города домой, Брагин всем привозил подарки, особенно Нюше, которая ходила все лето, как в воду опущенная. Девушка тосковала об Алешке Пазухине; отец это видел и старался утешить ее по-своему.   -- Ну, Нюша, будет дурить,-- говорил ей Гордей Евстратыч под веселую руку.-- Хочу тебе уважить: как поеду в город -- заказывай себе шелковое платье с хвостом... Как дамы носят.   -- Не надо, тятенька...   -- Вздор мелешь!.. Какое хочешь: зеленое или красное?   -- Не надо, тятенька...   -- И выходишь дура, если перечишь отцу. Я к тебе с добром, а ты ко мне... Погоди, вот в Нижний с Вуколом поедем, такой тебе оттуда гостинец привезу, что глаза у всех разбегутся.   Эта замена Алешки Пазухина шелковым платьем не удалась, и Нюша попрежнему тосковала и плакала. Она заметно похудела и сделалась еще краше, хотя прежняго смеха и болтовни не было и в помине. Впрочем, иногда, когда приезжала Ѳеня, Нюша оживлялась и начинала дурачиться и хохотать, но под этим напускным весельем стояли те же слезы. Даже сорви-головушка Ѳеня не могла развеселить Нюши и часто принималась бранить:   -- Дурища ты, Нютка... Ей-Богу!.. Вот еще моду затеяла. Эка беда, подумаешь, не стало ихняго брата, женихов-то... И по любви замуж выходят, да горя мыкают... Ей-Богу, я этому Алешке в затылок накладу.   Чтобы окончательно вылечить свою подругу, Ѳеня однажды разсказала ей целую историю о том, как Алешка таращил глаза на дочь заводскаго бухгалтера, и ссылалась на десятки свидетелей. Но Нюша только улыбалась печальной улыбкой и недоверчиво покачивала головой. Теперь Ѳеня была желанной гостьей в брагинском доме, и Татьяна Власьевна сильно ухаживала за ней, тем более, что Зотушка все лето прожил в господском доме под крылышком у Ѳедосьи Ниловны.   -- Гляжу я на тебя и ума не могу приложить: в кого ты издалась такая удалая,-- говорила иногда Татьяна Власьевна, любуясь красавицей Ѳеней.-- Уж можно сказать, что во всем не как наша Анна Гордеевна.   -- А я так ума не приложу, что с вами со всеми делается,-- отвечала бойкая на язык Ѳеня.-- Взять тебя, баушка Татьяна, так и сказать-то ровно неловко.   -- А что, милушка?   -- Да так... На себя не походишь, баушка. Скупая стала да привередливая.   -- Ох, нельзя, милушка, нельзя, голубушка... Вон у нас какой отец-то строгий да расчетливый. С меня все взыскивает, чуть что.   -- Вот тоже ребят на прииске заморозили... Снохи скучают, поди, об них неделю-то.   -- Ну, это опять другой разговор, Ѳенюшка. Нельзя по нашему делу на чужих людей полагаться, а на прииске глаз да глаз нужен.   -- Ежели бы я вашей снохой была, я ушла бы на второй месяц...   -- Шш... Что ты, милушка, какия ты слова разговариваешь. Ежели все бабы от мужей побегут, тогда уж распоследнее дело... Мы невесток, слава Богу, не обижаем, как сыр в масле катаются.   -- Масло-то ваше больно горькое, баушка Татьяна!.. Вон Нютка, лица на ней нет... Мы с Зотушкой все ее жалеем.   Татьяна Власьевна только тяжело вздыхала и с соболезнованием покачивала головой.   Сыновья Брагина выезжали домой только по воскресеньям и праздникам, когда работа на жилке останавливалась. Сначала они скучали своей новой обстановкой, а потом мало-по-малу привыкли к ней и даже совсем в нее втянулись. Особенно летом на приисках было весело, потому что работа кипела на открытом воздухе и походила на какой-то праздник или помочь. Притом на Смородинку постоянно завертывали разные гости: то Порфир Порфирыч с Плинтусовым, то Шабалин с Линачком, то кто-нибудь из знакомых золотопромышленников. Конечно, пребывание таких гостей на прииске ознаменовывалось прежде всего кромешным пьянством, а затем чисто-приисковыми удовольствиями. Для Порфира Порфирыча, например, постоянно устраивался около конторы хоровод из приисковых красавиц, недостатка в которых не было и в числе которых фигурировали Окся и Лапуха с Домашкой. Бабы "играли песни", а Порфир Порфирыч тешился тем, что бросал в хоровод платки и пряники. Это было его любимым удовольствием, и, нагрузившись, он любил даже поплясать с бабами, особенно когда был налицо мировой Линачек. Гордей Евстратыч смотрел на эти праздники сквозь пальцы, потому что раз -- нельзя же перечить такому начальству, как Порфир Порфирыч, Плинтусов и Липачек, а затем -- и потому, что как-то неловко было отставать от других.   -- На всех приисках одна музыка-то...-- хохотал пьяный Шабалин, поучая молодых Брагиных.-- А вы смотрите на нас, стариков, да и набирайтесь уму-разуму. Нам у золота да не пожить -- грех будет... Так, Архип? Чего красной девкой глядишь... Постой, вот я тебе покажу, где раки зимуют. А еще женатый человек... Ха-ха! Отец не пускает к Дуне, так мы десять их найдем. А ты, Михалка?.. Да вот что, братцы, что вы ко мне в Белоглинском не заглянете?.. С Варей вас познакомлю, так она вас ариѳметике выучит.   Эти уроки пошли молодым Брагиным в "наук". Михалка потихоньку начал попивать вино с разными приисковыми служащими, конечно, в хорошей компании и потихоньку от тятеньки, а Архип начал пропадать по ночам. Братья знали художества друг друга и покрывали один другого перед грозным тятенькой, который ничего не подозревал, слишком занятый своими собственными соображениями. Правда, Татьяна Власьевна проведала стороной о похождениях внуков, но прямо все обяснить отцу побоялась.   -- Ты бы присматривал за ребятами-то,-- несколько раз говорила она Гордею Евстратычу, когда тот отправлялся на прииск.-- У вас там на жилке всякаго народу пропасть, пожалуй, научат уму-разуму. Ребята еще молодые, долго-ли свихнуться.   -- На людях живем, мамынька,-- успокаивал Гордей Евстратыч:-- ежели бы что -- слухом земля полнится. Хорошая слава лежит, а худая по дорожке бежит.   -- А ты, милушка, все-таки посматривай...   -- Ладно, ладно... Ты вот за Нюшей-то смотри, чего-то больно она у тебя хмурится, да и за невестками тоже. Мужик если и согрешит, так грех на улице оставит, а баба все домой принесет. На той неделе мне сказывали, что Володька Пятов повадился в нашу лавку ходить, когда Ариша торгует... Может, зря болтают только,-- бабенки молоденькия. А я за ребятами в два глаза смотрю, они у меня и воды не замутят.   -- Вот гости-то ваши меня безпокоят, милушка.... Ведь вон какие статуи, один другого лучше. Сумлеваюсь я насчет их... Хоть кого на грех наведут.   Когда Гордей Евстратыч уезжал с золотом в город, брагинским ребятам на прииске была полная воля. Нашлись такие люди, которые научили, как нужно свою линию выводить, т.-е. откладывать там и сям денежки про черный день. Расчеты по прииску были большие, и достать деньги этим путем ничего не стоило, тем более, что все дело велось семейным образом, с полным доверием, так что и подсчитать не было никакой возможности. Гордей Евстратыч боялся чужих людей, как огня, и все старался сделать своими руками. Володька Пятов, прокутившись до нитки где-то на приисках, явился с повинной к отцу и теперь проживал в Белоглинском. При Гордее Евстратыче он, конечно, не смел и носу показать на Смородинку, но без него он являлся сюда, как домой, и быстро просветил брагинских ребят, как следует жить по-настоящему.   -- Чего вам смотреть на старика-то,-- говорил Пятов своим новым приятелям:-- он в город закатится,-- там твори, чего хочешь, а вы здесь киснете на прииске, как старыя девки... Я вам такую про него штуку скажу, что только ахнете: любовницу себе завел... Вот сейчас провалиться -- правда!.. Мне Варька шабалинская сама сказывала. Я ведь к ней постоянно хожу, когда Вукола дома нет...   Ребята разинули рот от удивления и долго не могли поверить Володьке Пятову, который врал за четверых.   -- Эх, вы, телята!..-- хохотал Володька.-- Да где у вас глаза-то? Что за беда, если старик и потешится немного... Человек еще в поре. Не такие старики грешат: седина в бороду, а бес в ребро.   -- Да ты врешь, Володька... Смотри!..   -- Чего смотри?.. Я знаю, как и зовут любовницу Гордея Евстратыча. Она из немок, из настоящих, а называется Сашей. В арфистках раньше была, потом с Шабалиным жила до Варьки. Шабалин ее и сосватал тятеньке-то вашему... Мне сама Варька сказывала,-- потому Шабалин пьяный все ей разсказывает.   Володька Пятов, коренастый кудрявый парень, несмотря на кутежи и запретныя удовольствия, был кровь с молоком, недаром родным братцем Ѳени считается. Такой же русый волос, такой же румянец, такие же светлые ласковые глаза, только ума у Володьки Пятова не было ни на грош: весь промотан в городе. Щеголял он всегда в модных визитках и крахмальных рубашках, носил пуховую черную шляпу и постоянно хвастался золотыми кольцами. У женщин известнаго разбора Володька Пятов пользовался большим успехом и, от-нечего-делать, приволакивался за Аришей Брагиной, о чем, конечно, не разсказывал Михалке.   -- Погодите, батька смотрит-смотрит, да еще жениться вздумает,-- посмеивался Володька Пятов.-- Что, испугались? То-то... Смотрите в оба, а то как раз наследников новых наживете.   Приисковые рабочие очень любили Володьку Пятова, потому что он последнюю копейку умел поставить ребром и обходился со всеми за панибрата. Только пьяный он начинал крепко безобразничать и успокаивался не иначе, как связанный веревками по рукам и ногам. Михалка и Архип завидовали пиджакам Володьки, его прокрахмаленным сорочкам и особенно его свободному разговору и смелости, с какой он держал себя везде. Особенно Архип увлекался им и старался во всем копировать своего приятеля, даже в походке.   Слухи о баловстве брагинских ребят, конечно, скоро разошлись везде и разными досужими людьми были переданы, между прочим, Колобовым и Савиным, с приличными добавлениями и прикрасами. Конечно, обе семьи поднялись на ноги, особенно старухи, и пошла писать история. Общая беда теперь помирила их. Агнея Герасимовна разливалась рекой, оплакивая свою Аришу, как мертвую; Матрена Ильинична тоже крепко убивалась о своей Дуне, которая вдобавок уже давно ходила тяжелая и была совсем "на тех порах", так что ей и сказать ничего было нельзя. В лавке сидела теперь большею частью одна Ариша, которую иногда сменяла только Нюша; дело было летнее, тихое в торговле, и Ариша справлялась со всей торговлей. Она иногда брала в лавку своего Степушку, и время летело незаметно, как за всякой работой. Волокитство Володьки Пятова сначала напугало Аришу, а когда он пропал из Белоглинскаго завода -- молодая женщина совсем успокоилась. Вот именно в этот момент и зачастила в лавку сама Агнея Герасимовна, по своей доброте не умевшая даже прикрыться каким-нибудь задельем.   -- Как у вас там, дома-то?-- спрашивала старушка, жалостливо глядя на свою ненаглядную доченьку.   -- Чтой-то, маменька, как ты и спрашиваешь...-- удивлялась Ариша.   -- Да я так, Ариша, к слову пришлось... Муж-то как у тебя?   -- Муж... да чего ему сделается, маменька?.. Будто редко теперь дома бывает, а так ничего.   -- Ну, а Татьяна Власьевна?   -- И Татьяна Власьевна ничего...   Эти разговоры с маменькой кончились тем, что ничего не подозревавшая Ариша наконец заплакала горькими слезами, ночуя что-то недоброе. Агнея Герасимовна тоже досыта наревелась с ней, хотя и догадалась большую часть утаить от дочери.   -- Только, ради истиннаго Христа, Аришенька, ничего не говори Дуняше,-- упрашивала Агнея Герасимовна, утирая лицо платочком: -- бабочка на сносях, пожалуй, еще попритчится что... Мы с Матреной Ильиничной досыта наревелись об вас. Может, и зря люди болтают, а все страшно как-то... Ты, Аришенька, не сумлевайся очень-то: как-нибудь про себя износим. Главное -- не доведи до поры до времени до большаков-то, тебе же и достанется.   Ариша ходила всю неделю с опухшими красными глазами, а когда в субботу вечером с прииска приехал Михалка,-- она лежала в своей каморке совсем больная. Татьяна Власьевна видела, что что-то неладное творится в дому, пробовала спрашивать Аришу, но та ничего не сказала, а допытываться настрого Татьяна Власьевна не хотела: "может, и в самом деле нездоровится",-- решила про себя старуха и напоила Аришу на ночь мятой. Глядя на Аришу, закручинилась и Дуня. А ночью Татьяна Власьевна слышала в каморке какой-то подозрительный шум, а затем плач: это была первая семейная сцена между молодыми. Ариша сначала молчала, а потом начала упрекать мужа; Михалка оправдывался, ворчал и кончил тем, что поколотил жену. Ариша в одной рубашке, простоволосая, с плачем ворвалась в комнату Татьяны Власьевны и подняла весь дом на ноги. Старухе стоило больших трудов успокоить невестку и уговорить, чтобы она не доводила дела до Гордея Евстратыча, который на счастье не был в эту ночь дома.   Утром завернула к Брагиным Марѳа Петровна, и все дело обяснилось. Хотя Пазухины были и не в ладах с Брагиными из-за своего неудачнаго сватовства, но Марѳа Петровна потихоньку забегала покалякать к Татьяне Власьевне. Через пять минут старуха узнала наконец, что такое сделалось с Аришей и откуда дул ветер. Марѳа Петровна в таком виде разсказала все, что даже Татьяна Власьевна озлобилась на свою родню.   -- И ведь что говорят-то,-- задыхаясь, разсказывала Марѳа Петровна:-- Михалку пропойцем называют, а про Архипа... ну, одним словом, славят про него, что он путается с приисковыми девками. И шлюху-то его называют... Ах, дай Бог память... Домашкой ее зовут, из полдневских она. Так и девчонка-то бросовая, разговору не стоит, а старухи-то тростят страсть как... Будто Архип-то и ночей не спит в казарме, когда Гордея Евстратыча не бывает в казарме. Ведь чего только и наговорят, Татьяна Власьевна... Статочное ли дело, чтобы от такой молодой да красивой жены, как ваша Дуня, да муж побежал к какой-то шлюхе Домашке. Кто этому поверит? Тоже вот про Володьку Пятова разное болтают. Да уж я вам всего-то разсказывать не стану, Татьяна Власьевна; пустяки эта все, я так думаю.   -- Нет уж, Марѳа Петровна, начала, так все выкладывай,-- настаивала Татьяна Власьевна, почерневшая от горя.-- Мы тут сидим в своих четырех стенах и ничем-ничего не знаем, что люди-то добрые про нас говорят. Тоже ведь не чужие нам будут -- взять хоть Агнею Герасимовну... Немножко будто мы разошлись с ними, только это особь статья.   -- Вот Агнея-то Герасимовна все и ходила в лавку к Арише да и надувала ей в уши... Да. Только всего она Арише не сказала, чего промежду себя дома-то разговаривают. О чем, бишь, я хотела вам разсказывать-то?..   -- О Володьке Пятове...   -- Да, да... так. Третьяго-дня вечерком завернула я к Савиным, а там Агнея Герасимовна сидит. Меня чай оставили пить. Ну, старухи-то и пошли костить про Володьку, как он ваших ребят сомущает на всякия художества: Михалку -- на счет водки и к картам приучает, а Архипа -- по женской части... А потом про Шабалина начали говорить да про Порфира Порфирыча, какие они поступки поступают на Смородинке: дым коромыслом... А ребята-то молодые -- им это и повадно. Да еще Шабалин-то учит ваших ребят всяким пакостям... А Володька Пятов опять затащил Архипа как-то к Варьке шабалинской. Ей-Богу, не вру... Ну, а Варька-то заодно с Володькой обманывает Вукола-то Логиныча. А как вы думаете: на вино, да на карты, да на разные поступки с этими шлюхами ведь деньги надо?..   -- Вот я это-то и думаю, Марѳа Петровна: ведь у Михалки с Архипом и денег сроду своих не бывало, отец их не потачит деньгами-то. А что приисковые-то расчеты, так ведь сам отец их подсчитывает, через его руки всякая копеечка проходит.   -- Позвольте, Татьяна Васильевна... Я тоже старухам говорю, а оне на Володьку на Пятова все валят: он и с ключом-то своим в чужой сундук сходит, и отца поучит обманывать в расчетах, и на всякия художества подымается из-за этих самых денег. Он отца родного сколько раз обкрадывал, а чужих людей подавно. Агнея-то Герасимовна как заговорит про Володьку, так у ней глаза и заходят, потому как его она и считает заводчиком всяких пакостей. Я про себя, Татьяна Власьевна, так думаю, голубушка... Чужия-то дела куды ловко судить: и то не так, и это не так, а к своим ума не приложишь... Теперь взять хоть Агнею Герасимовну или Матрену Ильиничну: старухи, кажется, степенныя, умницами слывут, а тут давай-ка мутить на весь Белоглинский завод. По-моему, им бы молчать да молчать, а не то, что самим разсказывать... Так ведь, Татьяна Власьевна?   -- Истинная правда, Марѳа Петровна. Вот этого и я в разум никак не возьму! Зачем чужим-то людям про свою беду разсказывать до время? А тут еще в своей-то семье разстраивают...   -- Вот, вот, Татьяна Власьевна... Вместо того, чтобы прийти к вам или вас к себе позвать, да все и обсудить заодно, оне все стороной ладят обойти, да еще невесток-то ваших разстраивают. А вы то подумайте, разве ваши-то ребята бросовые какие? Ежели бы и в самом деле грех какой вышел, ну, по глупости там или по малодушию, так Агнее-то Герасимовне с Матреной Ильиничной не кричать бы на весь Белоглинский завод, а покрыть бы слухи да с вами бы беду и поправить.   -- Так, так, Марѳа Петровна. Справедливыя слова ты говоришь... Будь бы еще чужие -- ну, на всякий роток не накипешь платок, а то ведь свои -- вот что обидно.   -- По-моему, Татьяна Власьевна, всему этому делу настоящие заводчики эти самые Савины и Колобовы и есть... Ей-Богу!..   -- Да ведь свои они нам, как ни поверни, Марѳа Петровна... Что им за нужда на своих-то детей беду накликать?   -- Ах, Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна... А если они все в ослеплении свои поступки поступают? Можно сказать, из зависти к вашему богатству все и дело-то вышло... Вот и рады случаю придраться к вам!...   Результатом таких разговоров было то, что Татьяна Власьевна совсем отшатнулась от своей родни и стала даже защищать внуков, которых "обнесли напраслиной". Она теперь взглянула на дело именно с своей личной точки зрения, как обиженная сторона, и горой встала за фамильную честь. Так как скрывать долее было нельзя от Гордея Евстратыча, то Татьяна Власьевна и разсказала ему все дело, как понимала его сама. Против ожидания, Гордей Евстратыч не вспылил даже, а отнесся к разсказу жаловавшейся мамыньки почти безучастно и только прибавил:   -- Ну, пусть их, мамынька... Почешут-почешут языки, да и отстанут. Всего не переслушаешь. Занялся бы я этими вашими сплетками, да, вишь, мне не до них: в Нижний собираться пора.   -- А с кем ты поедешь-то, милушка?   -- Не знаю еще... Может, Вукол поедет, так с ним угадаю.   -- Ох, милушка, милушка... Вукол-то этот... сумлеваюсь я...   -- Пустое, мамынька... Тоже, мамынька, и про Вукола много зря болтают, как и про нас с тобой. Человек, как человек.   -- Ну, как знаешь, милушка... А только ты поговорил бы с Аришей-то, больно она убивается. Разстраивают ее, ну, она и скружилась...   -- Хорошо, мамынька, поговорю...   Гордей Евстратыч всегда очень любил свою старшую невестку, для которой у него никогда и ни в чем не было отказа. Только в последний год он как будто переменился к ней,-- так, по крайней мере, думала сама Ариша, особенно после случая с серьгами и брошкой. Ей казалось, что Гордей Евстратыч все сердится за что-то на нее, не шутит, как бывало прежде, и часто придирается, особенно по торговле. Придет в лавку и начнет пропекать, т.-е. не то, чтобы он бранился или кричал, а просто, по всему было видно, что он недоволен. Ариша даже стала немного бояться своего свекра, особенно когда он был навеселе и делался такой румяный -- даром, что старик. И глаза у него как-то особенно блестели, и Арише казалось, что Гордей Евстратыч все смотрит на нее. Раза два в таком виде он заходил к ней в лавку и совсем ее напугал: смеется как-то так нехорошо и говорит что-то такое совсем несообразное. Потом Ариша заметила, что Гордей Евстратыч никогда не заходит в лавку, когда там сидит Дуня, и что вообще дома, при других, он держит себя с ней совсем иначе, чем с глазу на глаз. Поэтому, когда Татьяна Власьевна послала Аришу на другой день после разговора с сыном в его горницу, та из лица выступила: Гордей Евстратыч только-что приехал от Шабалина и был особенно розовый сегодня. Дуня лежала больная в своей каморке, Нюша была в лавке,-- вообще дом был почти совсем пустой.   -- Ступай, ступай, с тобой поговорить хочет отец-то...-- посылала Татьяна Власьевна невестку.-- Да говори прямо, все, что сама знаешь, как родимому отцу.   Ариша набросила свой ситцевый сарафан, накинула шаль на голову и со страхом переступила порог горницы Гордея Евстратыча. В своем смущении, с тревожно смотревшими большими глазами, она особенно была хороша сегодня. Высокий рост и красивое здоровое сложение делали ее настоящей красавицей. Гордей Евстратыч ждал ее, ходя по комнате с заложенными за спину руками.   -- Вы, тятенька, меня звали на что-то...   -- Да, звал, Ариша. Садись вот сюда, потолкуем ладком... Что больно приунищилась?.. Не бойсь, не укушу. Для вас же стараюсь...   Гордей Евстратыч придвинул свой стул к стулу Ариши и совсем близко наклонился к ней, так что на нее пахнуло разившим от него вином; она хотела немного отодвинуться от свекра, но побоялась и только опустила вспыхнувшее лицо. Гордей Евстратыч тоже заметно покраснел, а глаза у него сегодня совсем были подернуты маслом.   -- Ну, Ариша, так вот в чем дело-то,-- заговорил Гордей Евстратыч, тяжело переводя дух.-- Мамынька мне все разсказала, что у нас делается в дому. Ежели бы раньше не таили ничего, тогда бы ничего и не было... Так ведь? Вот я с тобой и хочу поговорить, потому как я тебя всегда любил... Да-а. Одно тебе скажу: никого ты не слушай, окромя меня, и все будет лучше писанаго. А что там про мужа болтают -- все это вздор... Напрасно только разстраивают.   -- Я ведь, тятенька, ничего...   -- Хорошо... Ну, что муж тебя опростоволосил, так это опять -- на всякий чох не наздравствуешься... Ты бы мне обсказала все, так Михалка-то пикнуть бы не смел... Ты всегда мне говори все... Вот я в Нижний поеду и привезу тебе оттуда такой гостинец... Будешь меня слушаться?   -- Я, тятенька, из вашей воли никогда не выходила...   -- И отлично. А вперед еще больше старайся. На мужа-то не больно смотри: щенок еще он... Ну, ступай с Богом...   Ариша, по заведенному обычаю, в благодарность за науку, повалилась в ноги тятеньке, а Гордей Евстратыч сам поднял ее, обнял и как-то особенно крепко поцеловал прямо в губы, так что Ариша заалелась вся, как маков цвет, и даже закрыла лицо рукой.   -- Видно, горько стараго целовать?-- спрашивал Гордей Евстратыч, отнимая руку Ариши.-- Ты ведь у меня умница... Только ничего никому не разсказывай,-- поняла? Всем по гостинцу привезу, а тебе на особицу... А ежели муж будет обижать, ты мне скажи только слово...   -- Нет, мне, как другим, тятенька... Я не хочу на особицу...   -- Ах, ты, глупая... А если я хочу? Понимаешь: я этого хочу!   "Видно, отец-то поначалил крепко..." -- подумала Татьяна Власьевна, взглянув на красное лицо выходившей из горницы Ариши.   Через неделю Гордей Евстратыч укатил вместе с Шабалиным на ярмарку в Нижний.