ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   Из Нижняго Гордей Евстратыч действительно привез всем по гостинцу: бабушке -- парчи на сарафан и настоящаго золотого позумента, сыновьям -- разнаго платья и невесткам -- тоже. Самые лучшие гостинцы достались Нюше и Арише: первой -- бархатная шубка на собольем меху, а второй -- весь золотой "прибор", т.-е. серьги, брошь и браслет. Такая щедрость удивила Татьяну Власьевну, так что она заметила Гордею Евстратычу:   -- Как я погляжу, милушка, балуешь ты Аришу...   -- А ежели я так хочу, мамынька?-- упрямо заявил Гордей Евстратыч.-- Может, она мне лучше всех угодила, ну и дарю...   -- Дуне опять завидно, милушка...   -- Ну, Дуня пусть еще постарается в свою долю, тогда и ее пожалуем.   -- Ох, только бы не избаловать, милушка. Дело-то еще больно молодое, хоть и Аришу взять... Возмечтает, пожалуй, и старших не будет уважать. Нынче вон какой безголовый народ пошел, не к нам будь сказано! А ты, милушка, никак бороду-то себе подкорнал на ярмарке?   -- Немножко, мамынька... Нельзя же супротив других чортом ходить. Лучше нас есть, мамынька, да тоже бороды себе подправляют, ну и я маненько подправил, так самую малость...   Последнее обстоятельство очень конфузило Гордея Евстратыча перед домашними, хотя он и бодрился. Вообще Татьяна Власьевна скоро заметила, что милушка, кроме подстриженной бороды, привез из ярмарки много других новостей и точно сделался совсем другой человек, как она к нему ни приглядывалась. Больше всего старухе не нравилось в сыне то, что он начал "форсить", в том же роде, как форсил Вукол Шабалин. И платья себе навез из ярмарки форсистаго, и сапоги лаковые со скрипом, и маслом деревянным перестал мазаться -- вообще крепко начал молодиться, и даже точно лицо у него совсем другое сделалось. Впрочем, новое платье Гордей Евстратыч долго не решался надеть, даже очень сумлевался, пока по первопутку не сездил в город сдавать золото, откуда приехал уже совсем форсуном: в длинном сюртуке, в крахмальной сорочке, брюки на выпуск -- одним словом, "оделся патретом", как говорил Зотушка. "Темноту-то нашу белоглинскую пора, мамынька, нам оставлять,-- коротко обяснил Гордей Евстратыч собственное превращение: -- а то в добрые люди нос показать совестно"... Но провести разными словами Татьяну Власьевну было довольно трудно, она видела, что тут что-то кроется, и притом кроется очень определенное: с женским инстинктом старуха почуяла чье-то невидимое женское влияние и не ошиблась. Завернувшая на секундочку Марѳа Петровна очень подробно и красноречиво отрапортовала, зачем повадился Гордей Евстратыч по городам ездить: немку себе завел... Она с ним и в Нижний ездила, она и переодела его, и бороду подстричь заставила,-- одним словом, завертела мужика. А эту немку подсунула Гордею Евстратычу шабалинская Варя,-- это уж ея рук дело.   -- И денег он на эту немку травит, страсть... Квартиру ей завел в городу и всякое прочее,-- обясняла Марѳа Петровна:-- у Колобовых да у Савиных в голос все кричат про нее.   -- А я так думаю, Марѳа Петровна, что пустое это болтают,-- обрезала Татьяна Власьевна:-- как тогда про ребят наших наврали тоже. Как Гордей-то Евстратыч был в Нижнем, я сама нарочно сгоняла на Смородинку, ночью туда приехала и все в исправности там нашла... Так и теперь, пустое плетут на Гордея Евстратыча...   Такой ответ и удивил и обидел Марѳу Петровну: значит, и она тоже плетет напраслину вместе с другими. Полное лицо Марѳы Петровны покрылось багровыми пятнами, но она во-время спохватилась, что Татьяна Власьевна просто глаза отводит и говорит только для одной видимости.   -- Я ведь и сама то же самое думаю,-- заговорила Марѳа Петровна, переходя в другой тон.-- И раньше я вам говорила... Все это Савины да Колобовы придумывают.   К зиме работа заметно убавилась и половина старателей была разсчитана начисто, но Михалка и Архип попрежнему оставались на прииске. Гордей Евстратыч и слышать ничего не хотел о том, чтобы дать ребятам отдохнуть. "Молоды еще отдыхать-то,-- говорил он на все доводы Татьяны Власьевны: -- пусть в свою долю поработают, а там увидим". Татьяна Власьевна решительно не знала, чем обяснить себе такое упрямство. А Гордей Евстратыч что-то держал на уме, потому что совсем забросил прииск, куда заглядывал какой-нибудь раз в неделю; он теперь редко бывал дома, а все водил компанию с разными приезжими господами, которым Татьяна Власьевна давно и счет потеряла. Какие-то, Господь их знает, шерамыжники не шерамыжники, а в том же роде, хотя Гордей Евстратыч и говорит, что это и есть самая настоящая компания, и все эти господа все нужный народ. Для чего они были нужны -- Татьяна Власьевна не могла дать ума, потому что этакий-то бросовый народ какия-такия дела мог делать... А тут еще приехала из своего Верхотурья модница Алена Евстратьевна и опять пошла все крутить да мутить: так братцем и поворачивает, как хорошим болваном. Конечно, насчет моды Алена Евстратьевна, можно сказать, все произошла и могла поставить брагинский дом на настоящую точку, как в других богатых домах все делается, но, с другой стороны, Татьяна Власьевна не могла никак простить дочери, что по ея милости разстроилась свадьба Нюши и произошло изгнание Зотушки.   -- Вот теперь и полюбуйся...-- корила свою модницу Татьяна Власьевна:-- на кого стала наша-то Нюша похожа? Бродит по дому, как омморошная... Отец-то шубку вон какую привез из Нижняго, а она и поглядеть-то на нее не хочет. Тоже вот Зотушка... Хорошо это нам глядеть на него, как он из милости по чужим людям проживается? Стыдобушка нашей головушке, а чья это работа? Все твоя, Аленушка...   -- Ничего, мамочка. Все дело поправим. Что за беда, что девка задумываться стала! Жениха просит, и только. Найдем, не безпокойся. Не чета Алешке-то Пазухину... У меня есть уж один на примете. А что относительно Зотушки, так это даже лучше, что он догадался уйти от вас. В прежней-то темноте будет жить, мамынька, а в богатом дому как показать этакое чучело?.. Вам, обнаковенно, Зотушка сын, а другим-то он дурак не дурак, а с роду так. Только один срам от него и выходит братцу Гордею Евстратычу.   -- Нехорошия ты слова, Аленушка, выговариваешь, чтобы после не покаяться... Все под Богом ходим. Может, Зотушка-то еще лучше нас проживет за свою простоту да за кротость. Вот ужо Господь-то смирит вас с братцем-то Гордеем за вашу гордость.   -- Ах, мамаша, ничего вы не понимаете!..-- заканчивала обыкновенно модница такие разговоры.-- Нельзя же попрежнему жить без всякаго понятия...   Татьяна Власьевна заметила, что в последнее время между Гордеем Евстратычем и Аленой Евстратьевной завелись какия-то особенныя дела. Оии часто о чем-то разговаривали между собой потихоньку и сейчас умолкали, когда в комнату входила Татьяна Власьевна. Это задело старуху, потому что чего им было скрываться от родной матери. Не чужая ведь, не мачеха какая-нибудь. Несколько раз Татьяна Власьевна пробовала-было попытать модницу, но та была догадлива и все увертывалась.   "Ох, недаром наша Алена Евстратьевна вертится, как бересто на огне",-- думала про себя старуха.   И Гордей Евстратыч все ходит как-то сам не свой, такой вдумчивый да пасмурный. Вообще после Нижегородской он сильно изменился и все делал как-то безпокойно и торопливо, точно чего боялся. И лицо у Гордея Евстратыча стало совсем другое: в нем не было прежняго спокойствия, а в глазах светилась какая-то недосказанная тревога. Часто в разговоре он даже заговаривался, т.-е. отвечал невпопад или спрашивал что нибудь непутевое, совсем не к месту. "Ужо надо с о. Крискентом посоветоваться,-- решила Татьяна Власьевна:-- больно неладно с отцом-то у нас"... Может, это он от этих новых знакомых, а может, оттого, что водки начал принимать в себя даже очень предовольно". Отец Крискент со своей обычной благожелательностью и благовниманием выслушал все сомнения Татьяны Власьевны и глубокомысленно ответил:   -- Да, да... Помните, я говорил вам тогда, Татьяна Власьевна: богатство -- это испытание. Оно испытание и выходит...   -- Уж я, право, отец Крискент, даже не рада этой нашей жилке; все у нас от нея навыворот пошло... Со всеми разссорились, не знаю, за что, в дому сумление.   -- Я вам говорил... да, говорил,-- сочувственно повторял отец Крискент, покачивая своей головой.-- Нужно претерпевать, Татьяна Власьевна.   В вящшее подтверждение своих слов, о. Крискент с необыкновенной быстротой разстегнул и застегнул все пуговицы своего подрясника.   -- Легкое место вымолвить, отец Крискент, как от нас все старые-то знакомые отшатились! Савины, Колобовы, Пятов, Пазухины... И чего, кажется, делить? Будто Гордей-то Евстратыч, действительно, немножко погордился перед сватовьями, ну, с этого и пошло... А теперь сваты-то слышать об нас не хотят.   -- Да, да...-- лепетал отец Крискент, разыгрывая мелодию на своих пуговицах.-- А меня-то вы забыли, Татьяна Власьевна? Помните, как Нил-то Поликарпыч тогда возстал на меня... Ведь я ему духовный отец, а он как отвесит мне про деревянных попов. А ежели разобрать, так из-за кого я такое поношение должен был претерпеть? Да... Я говорю, что богатство -- испытание. Ваше-то золото и меня достало, а я претерпел и вперед всегда готов претерпеть.   -- Ох, верно, отец Крискент... Вам все это зачтется, все зачтется...   -- А я о себе никогда не забочусь, Татьяна Власьевна, много ли мне нужно? А вот когда дело коснется о благопопечении над своими духовными чадами -- я тогда неутомим, я... Теперь взять хотя ваше дело. Я часто думаю о вашей семье и сердечно сокрушаюсь вашими невзгодами. Теперь вот вас безпокоит душевное состояние вашего сына, который подпал под влияние некоторых несоответствующих людей и, между прочим, под влияние Алены Евстратьевны.   -- Задумывается он все, отец Крискент... А о чем ему думать? Слава Богу, всего, кажется, вдоволь, и только жить да радоваться нужно... Конечно, обнесли напраслиной внучков моих, про Гордея Евстратыча болтают разное, совсем неподобное...   -- Неподобное?   -- Да... Даже разсказывать совестно.   -- Ах, да, слышал, слышал... Сие все отрыгнуто завистью и человеконенавистничеством, Татьяна Власьевна.   Руки о. Крискента усиленно забегали по пуговицам, и его маленькое лицо озарилось торжествующей улыбкой: ему пришла великолепная мысль.   -- Знаете что, Татьяна Власьевна?-- заговорил отец Крискент с подобающей торжественностью.-- Не отчаивайтесь. У меня блеснула благая мысль. Ведь Гордея Евстратыча смущает теперь враг рода человеческаго своими тайными внушениями. От этого и его безпокойство, и страх, и тревожное состояние души. Мы сделаем так, чтобы он отогнал от себя злого духа работой на Бога... Да! Помните, как я тогда предполагал сделать Гордея Евстратыча старостой? Вот мы сие и докончим... Нужно нам церков достраивать, а делателя нет. Гордей Евстратыч достаточно выказал ревность к Божию домостроительству и не откажется продолжать начатое. А когда будет стараться для Бога, враг человеческий и отступится от него. Конечно, многие возстанут на меня, но я готов претерпеть всегда.   -- Непременно возстанут, отец Крискент: и Савины, и Пазухины, и Колобовы...   -- Я сие предвижу и не устрашаюсь, поелику этим самым устроим два благих дела: достроим церковь и спасем Гордея Евстратыча от злого духа... Первым делом я отправлюсь к Нилу Поликарпычу и обясню ему все. Трехлетие как раз кончается, и по уставу нам приходится выбирать новаго старосту -- вот и случай отменный. Конечно, Колобов у нас числится кандидатом в старосты, но он уже в преклонных летах и, вероятно, уступит.   Мысль была великолепная и совпадала с планами о. Крискента. Он очень подробно развил ее перед Татьяной Власьевной, стараясь показать, что им отнюдь не руководят какия-нибудь корыстныя побуждения.   -- Гордей Евстратыч собирается себе дом строить,-- разсказывала Татьяна Власьевна:-- да все еще ждет, как жилка пойдет. Сначала-то он старый-то, в котором теперь живем, хотел поправлять, только подумал-подумал и оставил. Не поправить его по-настоящему, отец Крискент. Да и то сказать, ведь сыновья женатые, детки у них, того и гляди тесно покажется -- вот он и думает новый домик поставить.   -- И отлично... Это даже превосходно, Татьяна Власьевна: одной рукой будет ревновать для Господа, другой для себя. А что у вас Нюша?   -- Ох, и не спрашивайте... Высохла девка совсем: не знаем, что с ней и делать. И тоже Алена Евстратьевна все дело испортила...   -- Гм... И нельзя поправить?   -- Трудно, отец Крискент. Осердились Пазухины-то на нас, очень осердились. Конечно, Нюша еще молода, износит и не такую беду, а все-таки жаль, жаль смотреть-то на нее.   Отец Крискент крепко ухватился за свою благую мысль и принялся очень деятельно проводит кандидатуру Брагина в церковные старосты, причем не щадил себя, только бы прилепить Гордея Евстратыча к домостроительству Божию. Он прежде всего переговорил с влиятельными прихожанами и старичками, которые в единоверческих церквах имеют большую силу над всеми церковными делами. Впрочем, эти хлопоты значительно облегчались тем, что общий голос был за Гордея Евстратыча, как великаго тысячника, которому будет в охотку поработать Господеви, да и сам по себе Гордей Евстратыч был такой обстоятельный человек, известный всему приходу. Не было забыто ничего: как ревностно посещает всегда Гордей Евстратыч храм Божий, как он умилительно поет на клиросе по дванадесятым праздникам, как истово знает все четье-менье, и о. Крискент очень политично намекнул кое-кому о тех пожертвованиях от неизвестнаго, которыя появляются в церковных кружках и которыя принадлежат не кому другому, конечно, как тому же Гордею Евстратычу. Вообще дело быстро катилось вперед, к своему естественному концу, и о. Крискенту оставалось только переговорить с Колобовыми, Савиными, Пазухиными и самим Нилом Поликарпычем Пятовым. Эта была самая щекотливая часть взятой на себя о. Крискентом миссии, хотя он и готов был претерпевать. Даже улегшись на своем жестком монашеском ложе, о. Крискент долго под одеялом то как будто разстегивал, то застегивал тысячи пуговиц, которыми было покрыто все его тело. Собственно о. Крискент побаивался трех личностей: у Колобовых -- самого Самойлу Михеича, нравнаго и крутого на язык старика, у Савиных -- самой, т.-е. Матрены Ильиничны, начетчицы и большой исправщицы, а у Пазухиных -- злоязычной Марѳы Петровны. Обойти эти дома без внимания не было возможности, потому что народ все был крепкий, кондовый, приверженный благочестию, хотя Колобовы потихоньку и прикержачивали.   Помолившись и еще раз вспомнив о великой "разделительной силе златаго бисера", о. Крискент отправился прежде всего к Савиным, где Матрена Ильинична встретила его с гордой холодностью -- она уже наслышалась о его подходцах, хотя и удивилась, когда о. Крискент после необходимых вступительных благоразмышлений приступил к самой сущности.   -- Значит, Нила-то Поликарпыча по шеям?-- обрезала Матрена Ильинична медоточиваго оратора.   -- Нет, я не говорю этого, Матрена Ильинична, а только делаю уповательное разсуждение...   -- Ну, а Самойлу Михеича куда денешь? Он ведь кандидатом числится у нас в старосты...   -- А может-быть, Самойла Михеич сам откажется от прохождения службы в чине церковнаго старосты?   -- А я тебе вот что скажу, отец Крискент... Все у нас было ладно, а ты заводишь смуту и свары... Для брагинскаго-то золота ты всех нас разгонишь из новой церкви... Да! А помнишь, что апостол-то сказал: "Вся же благообразна и по чину вам да бывают". Значит, ежели есть староста и кандидат в старосты, так нечего свои-то узоры придумывать. Так и знай, отец Крискент.   Отец Крискент только склонил свою головку, ибо чувствовал себя в этом деле, т.-е. относительно Самойлы Михеича, правым вдвойне: во-первых, он был только кандидат, а затем -- Самойла Михеич прикержачивал. Конечно, этих мыслей о. Крискент не высказал Матрене Ильиничне, а, приняв на свою главу еще несколько ядовитых словес, со смирением потек к Колобовым. Там было не лучше. Самойла Михеич сначала прикинулся, что ничего не понимает, а потом наговорил о. Крискенту кучу мужицких грубостей, в роде того, что нынче попы сидя обедни служат, а приход будет лежа Богу молиться. Это стоило "деревянных" попов Нила Поликарпыча. У Пазухина о. Крискента в свою долю отполировала Марѳа Петровна. Вообще, испытание оказалось тяжелее, чем предполагал о. Крискент; он не ожидал проявления такого духа строптивости от своего словеснаго стада. Раньше он решил испить чашу до дна за один прием, т.-е. разом побывать у всех, но теперь он почувствовал себя слишком разбитым, чтобы итти еще к Нилу Поликарпычу, своему явному недоброжелателю. Удрученный самыми невеселыми мыслями, о. Крискент забрел в брагинский дом, чтобы подкрепить себя душеспасительной беседой с Татьяной Власьевной и поведать ей вынесенныя сегодня поношения. У Брагиных дома были только одне женщины, и Татьяна Власьевна приняла о. Крискента с надлежащим почетом, как самаго дорогого гостя.   -- А я только хотела итти к вам, отец Крискент,-- заговорила Татьяна Власьевна, когда они остались с глазу на глаз.   -- Что такое случилось?   -- Уж я вот все по порядку, отец Крискент, обскажу... Тогда я пришла от вас и к слову молвила Гордею Евстратычу про старосту-то. Думаю, как бы он чего еще не вздумал артачиться, тоже ведь как на это взглянет. Ну, сказала я это ему, а он ничего, стал разспрашивать, что и как, а потом сам и говорит: "Мамынька, надо будет помириться с Пятовым-то... Напрасно он обидел меня тогда, ну, да Господь с ним"... Я даже сперва-то ушам своим не поверила, а он опять: "Мы, говорит, мамынька, Алену Евстратьевну зашлем сперва к Нилу-то Поликарпычу, она насчет разговору-то у нас простовата. Пусть там поразведает".   Это известие приятно изумило о. Крискента, у котораго точно гора свалилась с плеч от слов Татьяны Власьевны, хотя он собственно не мог сразу проникнуть всего значения такого неожиданнаго оборота дела.   -- Это будет настоящий христианский подвиг, Татьяна Власьевна,-- проговорил он, собираясь с мыслями.-- Видите, только вы сказали еще одно слово, а дух разделения уже оставил Гордея Евстратыча.   -- Верно, верно, отец Крискент... И ведь как это преотлично вышло! А я сначала-то даже не поверила... Только потом, когда раздумалась и вспомнила ваши-то слова о злом духе...   -- Не любит он, Татьяна Власьевна, благочестивых подвигов...   -- Да, да... А Гордея-то Евстратыча, может, и то еще смутило, что Зотушка-то теперь у Пятовых живет... Приютили они его, а Гордею-то Евстратычу совестно против них, вот он и хочет выправиться за один раз... Да и Алена-то Евстратьевна тут же подвернулась...   -- Оно уж одно к одному... Бог даст, и совсем искореним разделительную силу злата. Довольно с вас испытаний.   -- Ох, довольно, отец Крискент! А мне, старухе, в другой раз так, пожалуй, и совсем не под силу приходится... Даже роптала сколько раз!   Действительно, модница Алена Евстратьевна на другой же день отправилась в пятовский дом и вернулась оттуда с самыми утешительными вестями. Нил Поликарпыч очень рад помириться и готовится испросить прощения у обиженнаго им напрасно о. Крискента. Татьяна Власьевна даже прослезилась от умиления и не знала, как ей благодарить о. Крискента за его благую мысль.   -- Только бы с Пятовыми помириться,-- соображала про себя Татьяна Власьевна:-- а там помаленьку и с другими, со всеми помиримся. Только бы отогнать злого-то духа разделителя от милушки!.. Устрой, Господи, все на пользу.   Свидание недавних "противителей" было назначено в пятовском доме, почему хлопот Ѳене и Зотушке был полон рот. Нужно было все прибрать, да убрать, да приготовить. Ведь сама Татьяна Власьевна пожалует, а у ней глазок-смотрок, только взглянет и всякую неполадку насквозь увидит. Господский дом был старинной постройки, с низкими потолками, узкими окнами и толстыми кирпичными стенами, каких нынче уже не строят, за исключением, может-быть, крепостей и монастырей. В комнатах все было устроено тоже по-старинному: пузатая мебель краснаго дерева, кисейныя занавески на окнах, тюменские ковры на полу, орган "с ошибочкой в дудках", портреты генералов и архиереев на стенах, клетка с канарейками и т. д. Ѳеня была большая охотница до цветов, и все окна были уставлены цветочными горшками, но и цветки были тоже все старинные: герани, кактусы (эти кактусы сильно походили на шишковатыя зеленыя косы, которыя вылезали прямо из земли), петунии, жасмин, олеандры, гортензии и т. д. Модные цветы в Белоглинском заводе были только в шабалинском доме, но Ѳеня не понимала экзотической декоративной зелени, которая всегда оставалась мертвой и не расцветала ни одним алым цветком. Все эти пальмы, филодендроны, драцены, фикусы, агавы и папирусы наводили на нее тоску.   -- Пошевеливайся, Зотушка!-- покрикивала Ѳеня на своего помощника.-- Надо поспеть убраться до вечера, а то, пожалуй, скажут про нас с тобою неладно что-нибудь... Алена Евстратьевна бедовая у вас. Да что ты сегодня точно мертвый?   Зотушка, действительно, что-то крепко призадумался и все вопросительно поглядывал на барышню Ѳенюшку. Теперь он задумчиво почесал у себя в затылке и проговорил:   -- Тяжело у меня на сердце, Ѳедосья Ниловна.   -- Что так?   -- Да уж так: чует оно что-то неладное... Уж это завсегда у меня так. Чуть что -- и засосет...   -- Перестань врать-то... Чего тебе чуять-то? Слава Богу, что так все устроилось, будет старикам-то вздорить. Мне о. Крискента страсть как жалко тогда было, когда тятенька его обидел...   -- Хорошо-то оно хорошо, это точно, а все-таки оно не совсем... Ох, недаром эта модница, наша Аленушка, прилетала! С добром она не ходит, не нам будь сказано.   -- Да что она может сделать?   -- Эх, барышня, барышня... Чужая душа потемки, барышня, а только неспроста сестричка прилетала. Грешный человек -- не люблю ее: вот тебя люблю, а ее нет. Душа не лежит к человеку, голубушка Ѳенюшка...   Ѳеня серьезно побаивалась гостей, т.-е. собственно Татьяны Власьевны и Алены Евстратьевны, которыя своим женским всевидящим взглядом увидят каждую соринку, каждый хозяйственный промах. Девушка целых два дня хлопотала по всему дому, чтобы все было, как следует, как у других. Она перебрала посуду, столовое серебро, скатерти, двадцать раз сбегала вниз к кухарке Анисье, чтобы самой за всем досмотреть и все приготовить. В порыве усердия она даже постригла и перемыла все цветы, точно зоркий глаз бабушки Татьяны мог заметить каждый засохший листочек. В назначенный день, когда вечером должны были собраться гости, Ѳеня испытывала лихорадочное волнение и с четырех часов перебегала от окна к окну, выглядывая -- не покажутся ли знакомыя крашеныя пошевни, в которых обыкновенно приезжала Нюша. В своем шерстяном платье, цвета бордо, плотно охватывавшем ея статную фигуру, девушка была очень красива, а тревога и безпокойство придавали ея лицу такое хорошее выражение. Нил Поликарпович тоже чувствовал себя не совсем спокойно и все старался прикрыть свою лысину остатками волос, сохранившимися на висках. Для воодушевления он несколько раз пробовал-было затянуть: "Твоя победительная десница", но ничего не выходило, и он неровно начинал шагать по зале, поправляя ногами ковры и пробуя произвести некоторую симметрию в цветочных горшках. Это был тихий и молчаливый человек с очень развитыми семейными наклонностями; Ѳеню любил он до безумия, хотя и не умел проявить своего чувства громкими внешними формами, как делают другие отцы. Но Ѳеня сердцем чувствовала эту любовь и ценила своего молчаливаго, немножко страннаго отца.   Первыми приехали бабушка Татьяна с Аленой Евстратьевной.   -- А где Нюша?-- спрашивала Ѳеня, выскакивая встречать гостей на крыльцо.   -- Дома осталась, дома... Что-то головой скудается,-- ответила бабушка Татьяна, целуясь с Ѳеней.-- Отец-то дома?   -- Дома, дома... Здравствуйте, Алена Евстратьевна!..   -- Гордей Евстратыч сейчас приедет, он заехал только за о. Крискентом,-- ответила бабушка Татьяна на немой вопрос Ѳени.   Нил Поликарпыч встретил гостей в передней и с молчаливой улыбкой провел их в гостиную, куда Анисья уже тащила большущий поднос с чашками. Модница Алена Евстратьевна разоделась в шелковое зеленое платье со шлейфом и в кружевную наколку; она была в зеленых перчатках и золотых серьгах с малиновыми шерлами. Женщины, конечно, зорко оглядели комнаты и, похвалив молодую хозяйку за образцовый порядок, уселись вокруг стола. В это время подкатили сани с Гордеем Евстратычем и о. Крискентом; Нил Поликарпыч выбежал встречать их на крыльцо, а затем провел в гостиную, где и состоялась трогательная сцена примирения. Гордей Евстратыч и Нил Поликарпыч облобызались и обнялись, а затем Нил Поликарпыч отвесил земной поклон о. Крискенту и со смирением проговорил:   -- Прости и благослови, отче, меня, окаяннаго.   -- Бог тебя простит, Нил Ноликарпович, а я давно простил, поелику сие было только разделительное недоразумение отинуда. Жили мы с тобой до старости, не ссорились, а теперь и подавно не следует нам ссориться. Мир дому сему, и паки мирови мир...   Чай прошел в самой непринужденной дружеской беседе, причем все старались только об одном, чтобы как можно угодить друг другу. Отец Крискент торжествовал и умиленно поглядывал на Татьяну Власьевну, выглядывавшую в своем шелковом темно-синем сарафане настоящей боярыней. Гордей Евстратыч в новом городском платье старался держаться непринужденно и весело шутил. Когда подана была закуска, общее настроение достигло последних границ умиления, и Нил Поликарпыч еще раз облобызался с Гордеем Евстратычем.   -- Испытание, испытание...-- лепетал о. Крискент, вознесенный даже до третьяго блаженства.-- Нужно все претерпевать. Да!   За закуской мужчины долго толковали о своих делах, т.-е. о постройке новой церкви, о должности церковнаго старосты и т. д. Гордей Евстратыч говорил, что он рад потрудиться для Божьяго дела и чувствует себя еще в силах; потом начал разсказывать о доме, который затевал строить. Место уже было подсмотрено, только Гордей Евстратыч выжидал еще одного случая, а какого случая -- он не досказал. Татьяна Власьевна вслушивалась в этот разговор, и ей не нравился тот тон, каким говорил Гордей Евстратыч о своем новом доме и о том, что он еще в силах, точно он хвастался перед Нилом Поликарпычем; потом старухе не понравилось, как себя держала модница Алена Евстратьевна с молодой хозяйкой, точно она делала ей какой экзамен. Ѳеня краснела и смущалась, а Алена Евстратьевна с какой-то загадочной улыбкой величественно кивала головой и время от времени все взглядывала на братца Гордея Евстратыча, который почему-то смущался и начинал кусать свою подстриженную бороду.   В восемь часов был подан ужин, потому что в Белоглинском заводе все ложатся очень рано. Стряпня была своя домашняя, не заморская, но гости находили все отличным и говорили нехитрые комплименты молодой хозяйке, которая так мило конфузилась и вспыхивала ярким румянцем до самой шеи. Гордей Евстратыч особенно ласково поглядывал сегодня на Ѳеню и несколько раз принимался расхваливать ее в глаза, что уж было совсем не в его характере.   -- Я и не знал, что твоя Ѳеня такая хозяйка,-- говорил он Нилу Поликарпычу, поглаживая бороду.-- Вон у меня их трое молодых-то в дому, а толку, пожалуй, супротив одной не будет.   Алена Евстратьевна подхватывала похвальныя слова братца и еще сильнее заставляла краснеть смущенную Ѳеню, которая в другой раз не полезла бы за словом в карман и отделала бы модницу на все корки; но общее внимание и непривычная роль настоящей хозяйки совсем спутывали ее. Отец Крискент хотел закончить этот знаменательный день примирением Гордея Евстратыча с Зотушкой, но когда хватились последняго -- его и след простыл. Это маленькое обстоятельство одно и опечалило о. Крискента и Татьяну Власьевну.   -- Ну, уважила ты нас всех, Ѳеня,-- говорил на прощанье Гордей Евстратыч: -- пожалуй, я этак часто поважусь к вам в гости ездить...   -- Чтой-то, милушка, пристали вы сегодня к девке,-- останавливала Татьяна Власьевна.-- Проходу не даете...   -- Да ведь я так... Мне, старику, можно поболтать пустяни с молоденькими. Ведь я старик, Ѳеня? Уж дедушка давно!   -- Какой вы старик,-- наивно ответила Ѳеня.-- Вот тятенька, действительно, старик, а вы еще...   -- Что еще-то?   Ѳеня окончательно смутилась и не знала, что ей ответить.   -- Я еще у тебя, Ѳеня, в долгу,-- говорил Гордей Евстратыч, удерживая на прощанье в своей руке руку Ѳени.-- Знаешь, за что? Если ты не знаешь, так я знаю... Погоди, живы будем, в долгу у тебя не останемся. Добрая у тебя душа, вот за что я тебя и люблю. Заглядывай к нам-то чаще, а то моя Нюша совсем крылышки опустила.