ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   Весной работы на Смородинке оживились с новой силой: ставили вторую паровую машину. Били две новых шахты, потому что в старой золото уже "пообилось" и только шло богатыми гнездами там, где отдельныя жилы золотоноснаго кварца выклинивались, т.-е. сходились в одну. Зимний заработок был меньше прошлогодняго, потому что работы вообще велись через пень колоду, благо самому хозяину было не до жилки. Но и весной, хотя Гордей Евстратыч часто бывал на Смородинке, можно было уже заметить, что у него точно не лежало сердце к прииску, и его постоянно тянуло в Белоглинский завод. Он часто жаловался, что совсем уронил батюшкину торговлю панских товаров, и предполагал поднять ее на широких основаниях, для чего думал поставить две больших каменных лавки на городской манер. Эта затея была продолжением непременнаго желания построить себе дом в роде шабалинскаго. Дело пока стояло за местом. Гордей Евстратыч все еще не решался переселиться окончательно с насиженнаго пепелища на православную сторону, где было подсмотрено самое подходящее местечко.   -- Мы, мамынька, наладим лавки-то под домом, как в городу,-- часто повторял Гордей Евстратыч.   -- Нет, милушка, это не годится: с рынку уйдешь и покупателей растеряешь... Батюшка-то не глупее был нас с тобой, а сидел да сидел себе на рынке.   Последний аргумент имел неотразимую силу, и Гордей Евстратыч утешался пока тем, что хоть дом поставит по своему вкусу. Он привозил из города двух архитекторов, которые меряли несколько раз место и за рюмкой водки составляли проекты и сметы будущей постройки.   -- За деньгами не постоим, а чтобы, главное, все было форменно, на господскую руку,-- упрашивал Гордей Евстратыч.   -- Будет форменно,-- уверяли архитекторы и, забрав задатки, укатили в город.   По последнему зимнему пути Брагин начал производить заготовку материалов: лесу, бутоваго камня, железа, глины, кирпичу и т. д. В версте от Белоглинскаго завода Брагиным строился кирпичный завод, так как готоваго кирпича в большом количестве в Белоглинском заводе достать было негде; подряжены были две плотничных артели, артель вятских каменщиков, пильщики, столяры и кровельщики. Гордей Евстратыч хотел поднять дом непременно в одно лето, чтобы на другое лето приступить к его внутренней отделке, т.-е. выштукатурить, настлать полы, выкрасить, вообще привести в форменный вид. Как тронется снег, решено было приступить к подготовительным работам: рыть канавы под фундамент, обжигать кирпич, пилить лес. Эти хлопоты отнимали все свободное время Гордея Евстратыча, и за ними он забывал о своем недавнем горе, которое миновало, как тяжелый сон. Только иногда ему становилось очень жутко, точно камнем придавит: в эти минуты Брагин или уезжал в город, или попадал в шабалинский дом, что было равносильно, потому что там и здесь Гордей Евстратыч разрешал на водку и кутил без просыпу несколько дней под-ряд. Вообще он за последний год порядком пристрастился к веселому житью и "принимал водку" в большом количестве, извиняя себя компанией. Только в церкви Гордей Евстратыч был исправен попрежнему и вел церковныя дела так, что комар носу не подточит.   Чтобы поднять запущенную батюшкину торговлю, Гордей Евстратыч сам "сгонял" в Ирбитскую ярмарку и поворотил там целую уйму панскаго товара, чтобы разом затмить всех остальных белоглинских торговцев. Он теперь часто бывал в лавке и собственноручно приводил все товары в порядок, при помощи невесток и Нюши; впрочем, последняя главным образом вела торговую книгу. Случалось как-то так, что Гордей Евстратыч приходил в лавку как раз тогда, когда там сидела Ариша. Сначала сноха побаивалась этих посещений, но Гордей Евстратыч совсем не обращал на нее никакого внимания и даже покрикивал, когда находил в чем непорядки. Такое поведение успокоило молодую женщину, и она начала относиться к свекру с большим доверием.   -- Ну, ну, поворачивайся, сношенька,-- покрикивал на нее Гордей Евстратыч, когда Арина мешкала.   Раз Гордей Евстратыч заехал в лавку навеселе; он обедал у Шабалина. Дело было под вечер, и в лавке, кроме Ариши, не было ни души. Она опять почувствовала на себе ласковый взгляд старика и старалась держаться от него подальше. Но эта невинная хитрость только подлила масла в огонь. Когда Ариша нагнулась к выручке, чтобы достать портмонэ с деньгами, Гордей Евстратыч крепко обнял ее за талию и долго не выпускал из рук, забавляясь, как она барахталась и выбивалась.   -- Тятенька... пустите!.. Христос с вами!   -- А... испугалась!.. Ну, ну, повернись еще... ишь какая круглая стада!   -- Я бабушке Татьяне скажу, тятенька!..   -- Ну, ну, дура, я пошутил.   Ариша отошла в угол лавки и, поправляя сбившееся платье и платок на голове, тихонько заплакала. Гордей Евстратыч сначала улыбался, а потом подошел к невестке и сильно толкнул ее локтем в бок.   -- Чего ты ревешь, корова?..-- закричал он, схватывая Аришу за руку.-- Ишь распустила нюни-то... Ласки не понимаешь, так пойми, как с вашим братом по-настоящему обращаются.   Проспавшись, Гордей Евстратыч немного одумался и, чтобы загладить свой грех, потихоньку от других пообещал Арише, что привезет ей из города такого гостинца, какого она и во сне не видывала   -- Мне, тятенька, ничего от вас не нужно...-- твердо обявила Ариша, собирая всю свою храбрость.-- Я ничего больше не возьму от вас, хоть меня на части режьте.   -- А... так ты вот какие разговоры с отцом заводишь?-- зарычал Гордей Евстратыч.-- Погоди, я тебя так проучу, что ты у меня узнаешь, как грубить...   -- Я Михалке все скажу...   -- Говори... Я вас и с Михалкой-то обоих в один узел завяжу. Слышишь?   Под первым впечатлением Ариша хотела разсказать все мужу, но Михалка был на прииске; пожаловаться бабушке Татьяне Ариша боялась, потому что старуха в последнее время точно косилась на нее; пожалуй, ей же, Арише, и достанется за извет и клевету. Но как же опять не сказать? И стыдно ей было, да Ариша и сознавала, что такой оборота не принесет ей никакой пользы, а только лишния слезы отцу с матерью да домашния неприятности. Все равно, Гордей Евстратыч не послушает никого, а только еще пуще озлобится на беззащитную сноху. В крайнем случае Ариша придумала два выхода: убежать со Степушкой к родным, а если ее оттуда добудут через полицию,-- повеситься или утопиться... Все это обдумывалось в безсонную ночь и было полито горькими слезами, которыя Ариша должна была глотать про себя. Она припомнила к случаю разныя истории, где свекры добивали невесток правдами и неправдами: в раскольничьих семьях таких снохачей было несколько,-- все это знали, все об этом говорили, а дело оставалось шитым и крытым. Особенно врезалась ей в память история купцов Кокиных, которую она слышала еще в детстве. Старик Кокин увязался за своей снохой и, не добившись от нея ничего, зверски убил ея ребенка, девочку лет четырех: старик завел маленькую жертву в подполье и там отрезывал ей один палец за другим; а мать в это время оставалась наверху и должна была слушать отчаянные вопли четвертуемой дочери. Страшное преступление потом раскрылось, и старик Кокин был наказан плетьми,-- это было еще при старых судах,-- а сноха сошла с ума. Мысли, одна страшнее другой, одолевали бедную Аришу, и она то принималась безумно рыдать, уткнувшись головой в подушку, то начинала молиться, молиться не за себя, а за своего Степушку, который спал в ея каморке детски-беззаботным сном, не подозревая разыгрывавшейся около него драмы.   Успокоившись немного, Ариша решилась еще подождать, что и оказалось самым лучшим. Гордей Евстратыч оставил ее в покое, не приставал со своими ласками, но зато постоянно преследовал всевозможными придирками, ворчаньем и руганью. Ариша покорно сносила все эти невзгоды и была даже рада им: авось на них износится все горе, а Гордей Евстратыч одумается. На ея счастье подвернулся такой случай, который перевернул в брагинском доме все вверх дном.   Городские архитекторы составили план брагинскаго дома и явились в Белоглинский завод, чтобы начать постройку. Материалы были все заготовлены и даже канавы под фундамент вырыты, оставалось приступить к самой закладке. Брагин пригласил о. Крискента помолебствовать, как эта водится у добрых людей, чтобы все было честь честью. Как раз случился Порфир Порфирыч в Белоглинском заводе; одним словом, закладка дома совершилась при самой торжественной обстановке, в присутствии Порфира Порфирыча, Щабалина, Плинтусова, Липачка и других. После молействия все, конечно, были приглашены в старый брагинский дом откушать хлеба-соли и вспрыснуть новую постройку, чтоб она крепче стояла.   -- Без вспрысков какой же дом?-- говорил Шабалин.-- Вон я строил свой, так, может, не одну бочку со своими благоприятелями роспил. Зато крепко вышло.   -- И мы от добрых-то людей не в угол рожей, Вукол Логиныч,-- обижался Брагин.-- Милости просим, господа... Только не обезсудьте на нашей простоте: живем просто, можно сказать, без всякаго понятия. Разве вот дом поставим, тогда уже другие-то порядки заведем... Порфир Порфирыч, пожалуйте!   В брагинском доме была приготовлена роскошная закуска, а потом настоящий богатый обед, как у "других". Татьяна Власьевна была великая мастерица по части таких торжественных "столов" и на этот раз особенно потщилась, чтобы не ударить лицом в грязь пред настоящей компанией. Правда, модных кушаний не было с французскими соусами и разными мудреными приправами, но зато были художественно состряпанные пироги, всевозможный разносолы, вареное и жареное. На закуску Гордей Евстратыч прихватил из городу салфеточной икры, омаров, страсбургских пирогов, астраханских балыков, провесной белорыбицы и всякой прочей снеди, которую ел у Шабалина и других золотопромышленников. В винах, конечно, тоже недостатка не было, потому что народ, бывавший в брагинском доме, любил "мочить губу", как говорил Зотушка. Обстановка в брагинском доме за последний год значительно изменилась, потому что из Нижняго и Ирбита Гордей Евстратыч навез домой всякой всячины: ковров, столоваго серебра, новой мебели, посуды и т. д. Конечно, все это в обыкновенное время было припрятано по сундукам и шкапам, а мебель стояла под чехлами; но теперь другое дело -- для такого торжественнаго случая можно было и развернуться: чехлы с мебели были сняты, на окнах появились шелковыя драпировки, по полу французские ковры, стол сервирован был гарднеровской посудой и новым столовым серебром. Камчатныя дорогия скатерти и салфетки дополняли столовый убор. Вообще все было устроено форменно, дескать, и мы не левой ногой сморкаемся, хотя Гордей Евстратыч и прикидывался пред гостями Акимом-простотой, а Татьяна Власьевна с низкими поклонами приговаривала:   -- Уж не обезсудьте, дорогие гости, на нашем убожестве!   -- А ты вот что, спасеная душенька,-- говорил Шабалин своим обычным грубым тоном:-- когда ко мне-то в гости соберешься?   -- Собираюсь, давно собираюсь, Вукол Логиныч, да вот все как-то не могу собраться... Стара стала я, ведь на восьмой десяток. В чужой век зажилась...   -- Ладно, ладно, бабушка, нас всех переживешь... А ты приходи все-таки, я тебе такую штучку покажу, не за хлебом-солью будь сказано.   -- Ох, уж ты, Вукол Логиныч, всегда... разговор-то у тебя...   -- Чего разговор? Разговор настоящий... хозяйственный. Век живи -- век учись. Нарочно мастера себе из городу привозил, чтобы мне одну штуку наладил, понимаешь -- теплую... Козет называется.   Этот "козет" особенно занимал Шабалина в последнее время, и он нарочно привозил гостей из других заводов, чтобы показать им немецкую выдумку.   -- Отстань, греховодник...-- отплевывалась Татьяна Власьевна, когда Шабалин подробно обяснил назначение немецкой выдумки.   -- Сие действительно весьма предусмотрительно устроено,-- вставил свое слово о. Крискент, большой любитель домашности.   -- Вот с о. Крискентом и приходи, бабушка,-- говорил Шабалин.-- Мы хоть и не одной веры, а не ссорились еще... Так, о. Крискент?   -- Зачем ссориться, Вукол Логиныч?.. Бог один для всех, всех видит, и благодать Его преизбыточествует над нами, поелику ни един влас с главы нашей ни спадет без Его воли. Да...   Около закуски гости очень скоро развеселились, так что до обеда время пробежало незаметно. Порфир Порфирыч успел нагрузиться и, как всегда, с блаженной улыбкой нес всевозможную чепуху; Шабалин пил со всеми и не пьянел; Липачек едва мигал слипавшимися глазами; а Плинтусов ходил по комнате, выпячивая грудь, как индейский петух. Архитекторы сначала стеснялись в незнакомой компании, но потом устроили разрешение вина и елея и быстро познакомились. Даже о. Крискент не избег общей участи и, пропустив рюмку какой-то заветной наливки, лихорадочно разстегивал пуговицы своего подрясника.   Когда Татьяна Власьевна начала накрывать обеденный стол, Порфир Порфирыч наступил на нее.   -- Бабушка... кто же с нами обедать будет?-- спрашивал он, стараясь сохранить равновесие колебавшагося тела.   -- Как кто? Все будут обедать, Порфир Порфирыч: о. Крискент, Вукол Логиныч, Гордей Евстратыч...   -- Ах, не то, бабушка... Понимаешь? Господь, когда сотворил всякую тварь и Адама... и когда посмотрел на эту тварь и на Адама, прямо сказал: "Не хорошо жить человеку одному... сотворим ему жену"... Так? Ну, вот я про это про самое и говорю...   -- Что-то невдомек мне будет, Порфир Порфирыч... Стара я стала.   -- Ну, ну... Экая ты, бабушка, упрямая! А я еще упрямее тебя... Отчего ты не покажешь нам невесток своих и внучку? Знаю, что красавицы... Вот мы с красавицами и будем обедать. Я толстеньких люблю, бабушка... А Дуня у вас, как огурчик. Я с ней хороводы водил на Святках... И Ариша ничего.   -- Перестаньте грешить-то, Порфир Порфирыч... У нас молодым женщинам не пригоже в мужской компании однем сидеть. Ежели бы другия женщины были, тогда другое дело: вот вы бы с супругой приехали...   -- Одолжила, нечего сказать: я с своей супругой... Ха-ха!.. Бабушка, да ты меня уморить хочешь. Слышишь, Вукол: мне приехать с супругой!.. Нет, бабушка, мы сегодня все-таки будем обедать с твоими красавицами... Нечего им взаперти сидеть. А что касается других дам, так вот о. Крискент у нас пойдет за даму, пожалуй, и Липачек.   Шабалин и другие гости присоединились к желанию Порфира Порфирыча и представили свои резоны.   -- А ежели ты, спасеная душа, не покажешь нам своих невесток,-- говорил Шабалин:-- кончено -- сейчас все по домам и обедать не станем.   -- Так, так!-- подхватили все.   -- Да разве мы их седим?-- обяснил Плинтусов.-- Ах, Боже мой!.. За кого же вы в таком случае нас принимаете? Надеюсь, за порядочных людей... Вот и отец Крискент только-что сейчас говорил мне, что не любит. обедать в одной холостой компании и что это даже грешно.   -- Господа, да что мы тут разговариваем попусту в самом-то деле?-- заговорил Порфир Порфирыч.-- Прощай, бабушка... А мы обедать к Вуколу поедем.   Дело приняло такой оборот, что Татьяне Власьевне наконец пришлось согласиться на все, а то этот блажной Порфир Порфирыч и в самом деле уедет обедать к Вуколу и всю компанию за собой уведет. Скрепя сердце она велела невесткам одеваться в шелковые сарафаны и расшитые золотом кокошники, а Нюше достала из сундука свою девичью повязку, унизанную жемчугами и самоцветным камнем. В этих старинных нарядах все три были красавицы на подбор, хотя Ариша сильно похудела за последние дни, что Татьяна Власьевна заметила только теперь. Нюша была вообще какая-то вялая и апатичная: после смерти Ѳени она окончательно изменилась, и о прежней стрекотунье Нюше, которая распевала по всему дому, и помину не было Лучше всех была Дуня в своем алом глазетовом сарафане и кисейной рубашке: высокая, полная, с румянцем во всю щеку и с ласково блестевшими глазами, она была настоящая русская красавица. Когда все трое вышли к столу, гости приняли их с самыми шумными проявлениями своего восторга.   -- Ах, ты, мой бутончик!.. пупочка!..-- говорил Порфир Порфирыч, целуя руки у Дуни.-- Вот так красавица!.. Ну-ка, повернись-ка маленько... Ну!.. пышная бабенка, чорт возьми! Аришенька, матушка, здравствуй!.. Что это ты нахохлилась, как курица перед ненастьем?   Порфир Порфирыч поместился за обеденным столом между Дуней и Аришей, а напротив себя усадил Нюшу и был, кажется, на седьмом небе.   -- Вот теперь отлично...-- говорил Порфир Порфирыч, стараясь обнять разом обеих дам.   -- Не балуй, Порфир Порфирыч!..-- строго заметила Татьяна Власьевна.-- А то я всех уведу.   -- Не буду, не буду!   Обед начался самым веселым образом, хотя дамы немножко и конфузились с непривычки к компании. Сама Татьяна Власьевна не садилась за стол, наблюдая за порядком и за подававшей кушанья кривой Маланьей. Гости ели и хвалили хозяйку. Гордей Евстратыч хлопотал насчет вин. Говорили о новом доме и его отделке; высчитывали его стоимость, кричали, спорили,-- одним словом, обед вышел, как все парадные обеды: все было "форменно". О. Крискент, разрезывая на своей тарелке кусок пирога с осетриной, благочестиво говорил о домостроительстве вообще и даже привел в пример Соломона, тонко сплетая льстивыя слова тароватому хозяину. Липачек провозгласил тост за здоровье хозяйки, и когда все поднялись с полными бокалами, чтобы чокнуться с ним,-- Гордей Евстратыч вдруг побледнел и уронил свой бокал: он своими глазами видел, как Порфир Порфирыч, поднимаясь со стула с бокалом в одной руке, другою обнял Аришу.   -- Порфир Порфирыч... ты это как же?..-- глухо спросил Гордей Евстратыч. Он был бледен, как полотно, а губы у него тряслись от внутренняго бешенства, которое он напрасно старался сдержать.   -- Я?.. Я ничего...-- как ни в чем не бывало ответил Порфир Порфирыч, с изумлением оглядываясь кругом.-- Как же это так, Гордей Евстратыч?.. Я, пожалуй, на один бок наелся...   -- Ариша, ступай к себе...-- приказал Гордей Евстратыч дрожавшим от бешенства голосом.   -- Вот тебе и клюква!-- засмеялся Порфир Порфирыч.   Эта маленькая сцена на мгновение остановила общее веселье: гости переглядывались, о. Крискент попробовал-было вступиться, но его никто не слушал.   -- Да ты никак осердился на меня?-- спрашивал Порфир Порфирыч хозяина.-- Я, кажется, ничего не сделал...   -- Ну, мне на свои-то глаза свидетелей не надо,-- отрезал Гордей Евстратыч и прибавил: -- Все люди, как люди, Порфир Порфирыч, только тебя, как кривое полено, в поленницу никак не укладешь...   Порфир Порфирыч ничего не ответил на это, а только повернулся и, пошатываясь, пошел к двери. Татьяна Власьевна бросилась к ним и старалась удержать за фалды сюртука, о. Крискент загородил-было двери, но был безмолвно устранен. Гордей Евстратыч догнал обиженнаго гостя уже на дворе; он шел без шапки и верхняго пальто, как сидел за столом, и никому не отвечал ни слова.   -- Голубчик, Порфир Порфирыч... прости, ради Христа, на нашем глупом слове!-- умолял Брагин, хватая гостя за руки.-- Хочешь, при всех на коленках стану у тебя прощенья просить!.. Порфир Порфирыч!..   Порфир Порфирыч вырвал свою руку, без шапки выбежал за ворота и нетвердой походкой пошел вдоль Старо-Кедровской улицы; за ним без шапки бежал Шабалин, стараясь догнать. Брагин постоял-постоял за воротами, посмотрел, куда пошли его гости, а потом, махнув рукой, побрел назад.   -- А ведь дело-то, пожалуй, выйдет табак...-- заметил Плинтусов, когда Брагин вернулся к гостям.   Гордей Евстратыч сам видел, что все дело испортил своей нетерпеливой выходкой, но теперь его трудно было поправлять. Торжество закончилось неожиданной бедой, и конец обеда прошел самым натянутым образом, как поминки, несмотря на все усилия о. Крискента и Плинтусова оживить его. Сейчас после обеда Гордей Евстратыч бросился к Шабалину в дом, но Порфира Порфирыча и след простыл: он укатил неизвестно куда.   -- Что же теперь делать?-- спрашивал Гордей Евстратыч своего благоприятеля Шабалина.   -- А уж и не знаю, Гордей Евстратыч -- уклончиво ответил тот.-- С Порфиром Порфирычем шутки плохия, пожалуй, еще и жилку отберет...   Оно так и вышло.   Через неделю на Смородинку приехал горный чиновник, осмотрел работы и составил протокол, что разработка золота производилась неправильная: частныя лица могут промывать только розсыпное золото, а не жильное, которое добывается казенным иждивением. Смородинка, в качестве коренного месторождения, должна была поступить в казенное ведомство, а Гордей Брагин подвергался надлежащей ответственности за неправильное обявление прииска.   Работы были прекращены, контора опечатана, рабочие и служащие распущены по домам, и это как раз в самый развал летней работы, в первых числах мая. Удар был страшный и, конечно, он был нанесен опытной рукой Порфира Порфирыча.   -- Вот тебе и кривое полено... Ха-ха!..-- заливался Шабалин, когда услышал о закрытой Смородинке.-- Прощайся, Гордей Евстратыч, со своей жилкой, коли не умел ей владать...