ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   Напившись чаю, Гордей Евстратыч сам сходил во двор взглянуть, отдохнула ли лошадь после вчерашней езды, и велел Зотушке седлать ее.   -- Я сам поеду,-- прибавил Гордей Евстратыч, похлопывая гнедка по шее.   Последнее настолько удивило Зотушку, что он даже раскрыл рот от удивления. Гордей Евстратыч так редко выезжал из дому -- раз или два в год, что составляло целое событие, а тут вдруг точно с печи упал: "седлай, сам поеду..." Верхом Гордей Евстратыч не ездил лет десять, а тут вдруг в этакую распутицу, да еще на изморенной лошади, которая еще со вчерашняго не успела отдышаться. Действительно, Гордей Евстратыч был замечательный домосед, и ехать куда-нибудь для него было истинным наказанием, притом он ездил только зимой по удобному санному пути,-- в Ирбит на ярмарку и в Верхотурье, в гости к сестре Алене. Сборов на такую поездку хватало на целую неделю, а тут, накося, свернулся в час места... Все эти мысли промелькнули в маленькой головке Зотушки во мгновение ока, и он перебирал их все время, пока седлал гнедка. Куда мог ехать Гордей Евстратыч в такую непогодь?   -- Значит, какое-нибудь дело завелось,-- решил наконец Зотушка с глубокомысленным видом, когда лошадь была готова.   Татьяна Власьевна была удивлена _ьэтой поездкой не менее Зотушки и ждала, что Гордей Евстратыч сам ей скажет, зачем едет в Полдневскую, но он ничего не говорил.   -- Зачем в Полдневскуио-то наклался?-- спросила старуха, когда Гордей Евстратыч начал прощаться.   -- Дельце есть маленькое... После, мамынька, все обскажу. Благослови в добрый час сездить.   -- Ну, Бог тебя благословит, милушка. А послал бы ты лучше Архипа, чем самому трястись по этакой грязище.   -- Нельзя, мамынька. Стороной можно проехать... Михалка сегодня в лавке будет сидеть, а Архипа пошли к Пятовым, должок там за ними был. Надо бы книгу еще подсчитать...   -- Подождите с книгой-то, Гордей Евстратыч. У нас теперь своя работа стоит. Нюше к зиме шубку ношобную справляем...   -- Обождем, ничего. Да пошли еще, мамынька, Зотушку к Шабалиным.   -- Ох, нельзя, милушка! Ведь только он едва успел выправиться, а как попадет к Шабалиным -- непременно Вукол Логиныч его водкой поить станет. Уж это сколько разов бывало, и не пересчитаешь!.. Лучше я Архипа спосылаю... По пути и забежит от Пятовых-то.   -- Как знаешь.   Гордей Евстратыч сел в мягкое пастушье седло и, перекрестившись, выехал за ворота. Утро было светлое; в воздухе чувствовалась осенняя крепкая свежесть, которая заставляегь барина застегиваться на все пуговицы, а мужика -- туже подпоясываться. Гордей Евстратыч поверх толстаго драповаго пальто надел татарский азям, перехваченный гарусной опояской, и теперь сидел в седле молодцом. Выглянувшая в окно Нюша невольно полюбовалась, как тятенька ехал но улице.   Нужно было ехать по Старой-Кедровской улице, но Гордей Евстратыч повернул лошадь за угол и поехал по Стекольной. Он не хотел, чтобы Пазухины видели его. Точно так же обехал он рынок, чтобы не встретиться с кем-нибудь из своих торговцев. Только на плотине он попал, как кур во щи: прямо к нему навстречу катился в лакированных дрожках сам Вукол Логиныч.   "Ох, нелегкая бы тебя взяла!" -- подумал про себя Гордей Евстратыч, приподнимая свою суконную фуражку с захватанным козырьком.   Серая, в яблоках, громадная лошадь, с невероятно выгнутой шеей и с хвостом трубкой, торжественно подкатила Шабалина, который сидел на дрожках настоящим чортом: в мохнатом дипломате, в какой-то шапочке, сдвинутой на затылок, и с семидесятирублевым зонтиком в руках. Скуластое, красное лицо Вукола Логиныча, с узкими хитрыми глазами и с мясистым носом, все лоснилось от жира, а когда он улыбнулся, из-за толстых губ показались два ряда гнилых зубов.   -- Куда Бог несет, Гордей Евстратыч?-- издали кричал Шабалин, высоко поднимая свою круглую шапочку.-- Я не знал, что ты таким молодцом умеешь верхом ездить... Уж не на охоту ли собрался?   -- Какая у нас охота, Вукол Логиныч...-- ответил Брагин недовольным тоном: он обиделся глупым вопросом Шабалина, который всегда смелет что-нибудь самое несуразное.   Эта встреча очень не понравилась Гордею Евстратычу, и он, поднимаясь с плотины в гору, на которой красовалась пятиглавая православная церковь, даже подумал, уж не воротиться ли назад. Оглянувшись, Брагин с сожалением посмотрел "за реку", т.-е. по ту сторону пруда, где тянулась Старая-Кедровская улица. С горки отлично можно было разсмотреть старый брагинский дом, который стоял на углу; из одной трубы винтом поднимался синий дым, значит, старуха затеяла какую-нибудь стряпню. "На охоту поехал...-- припомнил Брагин со злостью слова Шабалина.-- Тьфу ты, греховодник... Нашел охотника!.." С другой стороны, Брагину показалось, что действительно у него сегодня такой глупый вид, точно он "ангела потерял", как говорила Татьяна Власьевна про ротозеев. Приосанившись в седле и подтянув поводья, Брагин пустил своего гнедка ходой, чтобы скорее выехать за "жило". Ему пришлось проехать мимо шабалинскаго дома, и он невольно полюбовался на него. Дом стоял на горе, над прудом, и ярко белел своими пятью колоннами. Эти колонны особенно нравились Брагину, потому что придавали дому настоящий городской вид, как рисуют на картинках. Зеркальныя стекла в окнах, золоченая решетка у балкона между колоннами, мраморныя вазы на воротах, усыпанный мелким песочком двор -- все было хорошо, форменно, как говорил Зотушка про шабалинский дом.   "А все золото поднимает...-- подумал невольно Брагин, щупая лежавшую за пазухой жилку.-- Вуколу-то Логиньтчу красная цена расколотый грош, да и того напросишься, а вон какую хоромину наладил! Кабы этакое богачество да к настоящим рукам... Сказывают, в одно нонешнсе лето заробил он на золоте-то тысяч семьдесят... Вот лошадь-то какая -- зверь-зверем".   Белоглинский завод, совсем затерявшийся в глуши Уральских гор, принадлежал к самым старинным уральским поселеньям, что можно было даже заметить по его наружному виду, т.-е. по почерневшим старинным домам с высокими коньками и особенно по старой заводской фабрике, поставленной еще в 1836 году. Место под завод было выбрано самое глухое, настоящий медвежий угол: горы, болота, леса; до официальнаго основания заводскаго действия здесь, с разным лесным зверьем, хоронились одни раскольники, уходившие в уральскую глушь от петровских новшеств. Между прочим, свили они себе гнездо и на берегу глухой горной речонки Белой-Глинки, пока их не отыскали подьячие и заводские приказчики. Река была перехвачена плотиной, разлился пруд, и задымилась фабрика. Около пруда разсажались заводские домики, вытянувшись "по плаиту" в широкия правильныя улицы. Теперь Белоглинский зарод представлял собой такую картину: во-первых, "заречная" низкая сторона, где собственно находилось первоначальное раскольничье поселенье и где теперь проходила Старая-Кедровская улица, дома здесь старинные и люди ь них старинные -- отчасти раскольники, отчасти единоверцы; во-вторых, "нагорная" сторона, где красовалась православная церковь и хоромины Шабалина. В нагорной жили большею частью православные, позднейшее этнографическое население. Это деление на "нагорную" и "заречную" стороны продолжалось и ниже заводской фабрики, где Белая-Глинка разливалась в низких глинистых берегах. В этой части завода стоял деревянный господский дом с железной крышей, в котором жили Пятовы, и несколько домиков "на городскую руку", выстроенных заводскими служащими. В заречной находилась единственная заводская площадь, в одном конце которой сбились в кучу деревянныя лавки, а в другом строилась единоверческая церковь. Старинныя семьи, в роде Колобовых, Савиных, Пазухиных и др., все жили в заречной, в крепких старинных домах, в которых на вышках еще сохранились рамы со слюдой, вместо стекол. Шабалины жили тоже там, пока Вукол Логиныч не облюбовал себе местечко на нагорной стороне. Это ренегатство очень огорчило всех блюстителей старины, в роде Татьяны Власьевны, но Вукол Логиныч был отпетая башка,-- и взять с него было нечего.   В солнечный день вид на завод представлял собой довольно пеструю картину и, пожалуй, красивую, если бы не теснившийся со всех сторон лес и подымавшияся кругом лесистыя горы, придававшия всей картине неприветливый траурный характер. Впрочем, так казалось только посторонним людям, а белоглинцы, конечно, не могли даже себе представить чего-нибудь лучше и красивее Белоглинскаго завода. К таким людям принадлежал и Гордей Брагин, бывавший не только в Ирбите, и в Верхотурье, но и в Нижнем.   Дорога в Полдневскую походила на те прямоезжия дороги, о которых поется в былинах: горы, болота, гати и зыбуны точно были нарочно нагромождены, чтобы отбить у всякаго охоту проехаться по этой дороге во второй раз, особенно осенью, когда лошадь заступает в грязь по колено, вымогался, из последних сил. Верхом на лошади эти двадцать верст едва можно было проехать в четыре часа. С непривычки к верховой езде. Гордей Евстратыч на половине пути почувствовал, как у него отнимается поясница и ноги в стременах начинают деревянеть. А впереди косогор за косогором, гора за горой... Лес стоит кругом темный, настоящий дремучий ельник, которому, кажется, не было конца-краю. Около самой дороги, где лес был немного прочищен, лепились кусты жимолости и малины да молоденькия березки, точно заблудившияся в этой лесной трущобе; теперь листья уже давно пожелтели и шелестели мертвым шопотом, когда по ним пробегал осенний порывистый ветер. Земля была покрыта шуршавшей под ногой лиственной шелухой, и только кое-где из-под нея пробивались зеленые кустики сохранившейся еще травы, да на опушке леса ярко блестела горькая осина, точно обрызганная золотом и кровью.   Верст не полагалось, и версты отсчитывались по разным приметам: от Белоглинскаго до Пугиной горы -- восемь верст, две версты подался -- ключик из косогора бежит, значит, половина дороги, а там через пять верст гарь на левой руке. Брагин почти все время ехал шагом, раздумывая безконечную дорожную думу, которая блуждала по своим горам и косогорам, тонула в грязи и пробиралась по узким тропинкам. То он видел пред собой Шабалина в его круглой шапочке и начинал ему завидовать, то припоминал разные случаи быстраго обогащения "через это самое золото", как говорил Зотушка; то принимался "сумдеваться", зачем он тащится такую даль, то строил те воздушные замки, без которых не обходятся даже самыя прозаическия натуры. Что он такое теперь, ежели разобрать? Купец, который торгует панским товаром -- и только. Сыт, одет, ну, копеечки про черный день отложены, а чтобы супротив других из купечества, как в Ирбите, например, собираются, ему, Брагину, далеко не в плоть. А между тем, чем он хуже других? Недалеко ходить, хоть взять того же Вукола Логиныча... А с чего человек жить пошел? От пустяков. От такой же жилки, какую он сейчас везет у себя за пазухой. Да... К воображении Брагина уже рисовалась глубокая шахта, из которой бадьями поднимают золотоносный кварц, толкут его и промывают. В результате получалось чистое золото, которое превращается в громадный дом с колоннами, в серых с яблоками лошадей, в лакированныя дрожки, в дорогое платье и сладкое привольное житье. Первым делом он, конечно, пожертвует в церковь, тайно пожертвует... То-то удивится о. Крискент, когда из кружки добудет несколько радужных. Потом старухе на бедных да на увечных, потом... Все будут ухаживать за Гордеем Евстратычем, как теперь ухаживают за Шабалиным или за другими богатыми золотопромышленниками.   "Прежде гремели на Панютинских заводах золотопромышленники Сиговы да Кутневы",-- раздумывал Гордей Евстратыч, припоминая историю уральских богачей.   Сиговым принес жилку один вогул, а Кутневы сами нашли золото, хотя и не совсем чисто. Сказывали, что Кутневы оттягали золотую розсыпь у какого-то беднаго старателя, который не поживился ничем от своей находки, кроме того разве, что высидел в остроге полгода за свои жалобы на разбогатевших Кутневых. Да, много неправды с этим золотом... Вон про Шабалина разсказывают какия штуки: народ морит работой на своих приисках, не разсчитывает, а попробуй судиться с ним, кому угодно рот заткнет. Мировой судья Линачек ему первый друг и приятель, становой Плинтусов даже спит с ним на одной постели... От этого богатства просто один грех, точно люди всякаго "ума решаются". Но ведь это другие, а уж он, Гордей Евстратыч, никогда бы так не сделал. Да... Вон Нюша на возрасте -- ее надо пристраивать за хорошаго человека, вон сыновей надо отделять, пока не разорились. Теперь, конечно, все есть, всего в меру, а если разделиться -- и пойдут кругом недостатки.   Приободрившаяся лошадь дала знать, что скоро и Полдневская. В течение четырехчасового пути Брагин не встретил ни одной живой души и теперь рад был добраться до места, где бы можно было хоть чаю напиться. Поднявшись на последний косогор, он с удовольствием взглянул на Полдневскую, совсем почти спрятавшуюся на самом дне глубокой горной котловины. Издали едва можно было разсмотреть несколько крыш да две-три избушки, торчавшия особняком, точно оне отползли от деревни.   "Настоящее воронье гнездо эта Полдневская",-- невольно подумал Брагин, привставая в стременах.   Полдневская пользовалась, действительно, не особенно завидной репутацией, как притон приисковых рабочих. Не проходило года, чтобы в Полдневской не случилось какой-нибудь оказии: то мертвое дело обявится, то крупное воровство, то сбыт краденаго золота, то беглые начнут пошаливать. Становой Плинтусов говорил прямо, что Полдневская для него, как сухая мозоль,-- шагу не дает ступить спокойно. Чем существовали обитатели этой деревушки -- трудно сказать, и единственным мотивом, могшим несколько оправдать их существование, служили разбросанные около Полдневской прииски; но дело в том, что полдневские не любили работать, предпочитая всему на свете свою свободу. А между тем полдневские мужики не только существовали, но исправно, каждое воскресенье, являлись в Белоглинский завод, где менялись лошадьми, пьянствовали по кабакам и даже кое-что покупали на рынке, конечно, большею частью в долг. К таким птицам небесным принадлежал и старатель Маркушка, давнишний должник Брагина.   Спустившись по глинистому косогору, Гордей Евстратыч в брод переехал мутную речонку Полуденку и, проехав с полверсты мелким осинником, очутился в центре Полдневской, которая состояла всего-навсего из какого-нибудь десятка покосившихся и гнилых изб, поставленных на небольшой поляне в самом живописном безпорядке. Навстречу Брагину выбежало несколько пестрых собак со стоячими ушами, которыя набросились на него с таким оглушительным лаем, точно стерегли какия несметныя сокровища. В одном окошке мелькнуло женское испитое лицо и быстро скрылось.   -- В которой избе живет Маркушка старатель?-- спросил Гордей Евстратыч, постукивая черенком нагайки в окно ближайшей избы.   В окне показалась бородатая голова в шайке; два тусклых глаза безучастно взглянули на Брагина и остановились. Не выпуская изо рта дымившейся трубки с медной цепочкой, голова безмолвно показала глазами направо, где стояла совсем вросшая в землю избенка, точно старый гриб, на который наступили ногой.   -- Ну, народец!..-- проворчал Гордей Евстратыч, слезая с лошади у Маркушкиной избы.   Архитектурной особенностью полдневских изб было то, что оне совсем обходились без ворот, дворов и надворных построек. Ход в избу шел прямо с улицы. Только в виде роскоши кое-где лепились, сколоченныя на живую нитку, крылечки. Где держали полдневцы лошадей,-- составляло загадку, как и то, чем они кормили этих лошадей и чем они топили свои избы. Гордей Евстратыч окинул строгим хозяйским взглядом всю деревню и нигде не нашел ничего похожаго на конюшни или поленницу дров. У некоторых изб валялось по бревну, от которых бабы по утрам отгрызали на подгонку дров -- вот и все. "Ну народец!-- еще раз подумал Брагин:-- в лесу живут, и ни одного полена не отрубят мужики..."   -- Господи, Ісусе Христо...-- помолитвовался Гордей Евстратыч, отворяя низкую дверь, которая вела куда-то в яму.   -- Аминь...-- отдал из темноты чей-то хриплый голос.-- Это ты, Гордей Евстратыч?..   -- Я, Маркушка...   Послышалось тяжелое хрипенье, затем удушливый кашель. Гордей Евстратыч кое-как огляделся кругом: было темно, как в трубе, потому что изба у Маркушки была черная, т.-е.- без трубы, с одной каменкой вместо печи. Вернее такую избу назвать балаганом, какие иногда ставятся охотниками в глухих лесных местах на всякий случай. На каменке тлело суковатое полено, наполнявшее избу удушливым едким дымом. Сам хозяин лежал у стены, на деревянных подмостках, прикрытый сверху лоскутами овчин, когда-то составлявших тулуп или полушубок. На гостя из-под кучи этой рвани глядело восковое отекшее лицо с мутным остановившимся взглядом, в котором едва теплилась последняя искра сознания. Мочальнаго цвета бороденка, рыжие щетинистые усы и прилипшие к широкому лбу русые волосы дополняли портрет старателя Маркушки.   -- Ну что, плохо тебе?-- спрашивал Брагин, напрасно отыскивая глазами что-нибудь, на что можно было бы сесть. Куча тряпья зашевелилась, раздался тот же кашель.   -- Надо... надо... больно мне тебя надо, Гордей Евстратыч,-- отозвалась голова Маркушки.-- Думал, не доживу... спасибо после скажешь Маркушке... Ох, смерть моя пришла, Гордей Евстратыч!   -- Надо за попом послать?   -- Где уж... нет... вот ужо я тебе все обскажу...   Гордей Евстратыч подкатил к дымившейся каменке какой-то чурбан и приготовился выслушать предсмертную исповедь старателя Маркушки, самаго отчаяннаго из всех обывателей Полдневской.   -- Видел жилку-то?-- глухо спросил Маркушка, удерживая душивший его кашель.   -- Видел...   -- Ведь пятнадцать лет ее берег, Гордей Евстратыч... да... пуще глазу своего берег... Ну, да что об этом толковать!.. Вот что я тебе скажу... Человека я порешил... штегеря, давно это было... Вот он, штегерь-то, и стоит теперь над моей душой... да... думал отмолить, а тут смерть пришла... ну, я тебя и вспомнил... Видел жилку? Но, богачество... озолочу тебя, только по гроб своей жизни отмаливай мой грех... и старуху свою заставь... в скиты посылай...   Опять приступ отчаяннаго кашля, точно Маркушка откашливал всю дунгу вместе с своими грехами.   -- Так ты поклянешься мне, Гордей Евстратыч, и я тебе жилку укажу и научу, что с ней делать... Мне только и надо, чтобы мою душу отмолить.   -- А ежели ты обманешь, Маркушка?   -- Нет, Гордей Евстратыч... Ох, тошнехонько!.. Нет, не обману... Не для тебя соблюдал местечко, а для себя... Ну, так поклянешься?   Брагин на минуту задумался. Его брало сомнение, притом он не ожидал именно такого оборота дела. С другой стороны, в этой клятве ничего худого нет.   -- Ладно, поклянусь...   -- Ісусовой молитвой поклянись!   -- Нет, Ісусовой молитвой не буду, а так поклянусь... Мы за всех обязаны молиться, а если ты мне добро сделаешь -- так о тебе особая и молитва.   -- Думал и про Шабалина...-- заговорил Маркушка после тяжелой паузы.-- Он бы икону снял со стены... да я-то ему, кровопивцу, не поверю... тоже вот и другим... Я тебя я давно знаю, Гордей Евстратыч, особливо твою мамыньку, Татьяну Власьевну... ея-то молитва доходнее к Богу... да. Так ты не хочешь Ісусовой молитвой себя обязать?   -- Нет, Маркушка, это грешно... Хоть у кого спроси.   Больной недоверчиво посмотрел на своего собеседника, потому что все его богословския познания ограничивались одной Ісусовой молитвой, запавшей в эту грешную душу, как надает зерно на каменную почву. После некоторых препирательств, Маркушка согласился на простую клятву и жадными глазами смотрел на Гордея Евстратыча, который, подняв кверху два пальца, "обещевался" перед Богом отмаливать все грехи раба Божия Марка вплоть до своей кончины и далее, если у него останутся в живых дети. Восковое лицо покрылось пятнами пота от напряженнаго внимания, и он долго лежал с закрытыми глазами, прежде чем получил возможность говорить.   -- Ну, слушай, Гордей Евстратыч... Робили мы, пятнадцать годов тому назад, у купцов Девяткиных... шахту били... много они денег просадили на нее... я ходил у них за штегеря... на восемнадцатом аршине напали на жилку... а я сказал, что дальше незачем рыть... от всех скрыл... ну, поверили, шахту и бросили... Из нея я тебе жилку с Михалкой послал...   -- Отчего же ты сам не разрабатывал эту шахту, ведь Девяткины давно вымерли?   -- Нельзя было... по малости ковырял, а чтобы настоящим делом -- сила не брала, Гордей Евстратыч. Нашему брату не сподручное дело с такой жилкой возиться... надо капитал... с начальством надо ладить... А кто мне поверит? Продать не хотелось: я по малости все-таки выковыривал из-под нея, а что мне дали бы... пустяк... Шабалин обещал двадцать целковых.   -- Да ведь и мне настоящую жилку не дадут разработках?-- заметил Брагин, слушавший эту исповедь с побледневшим лицом.   -- Не надо обявлять настоящей жилки, Гордей Евстратыч... а как Шабалин делает... розсыпью обяви... а в кварце, мол, золото попадается только гнездами... это можно... на это и закона нет... уж я это знаю... ну, надо замазать рты левизорам да инженерам... под Шабалина подражай...   -- Хорошо, там увидим... Ты разскажи, где жилку-то искать?   -- А вот как ее искать... Ступай по нашей Полуденке кверху... верстах в пяти в нее падает речка Смородинка... по Смородинке подашься тоже кверху, а в самой верхотине стоит гора Заразная... от Смородинки возьми на Заразную... Тут пойдет увал... два кедра увидишь... тут тебе и жилка...   Гордей Евстратыч был бледен, как полотно; он смотрел на отекшее лицо Маркушки страшными, дикими глазами, выжидая, не вырвется ли еще какое-нибудь признание из этих посиневших и растрескавшихся губ. Но Маркушка умолк и лежал с закрытыми глазами, как мертвый, только тряпье на подмостках продолжало с хрипом подниматься неровными взмахами, точно под ним судорожно билась ослабевшими крыльями смертельно раненая птица.   -- Все?-- спрашивал Брагин, наклоняясь к самому изголовью больного.   -- Все... Ах, еще вот что, Гордей Евстратыч... угости, ради Христа, водочкой наших-то... пусть погуляют...   Через полчаса в яме Маркушки собралось почти все население Полдневской, состоявшее из трех мужиков, двух баб и нескольких ребятишек. Знакомый уже нам мужик в шапке, потом высокий рыжий детина с оловянными глазами, потом кривой на левый глаз и хромой на правую ногу низенький мужичонка; остальные представители мужского населения находились в отсутствии. Две женщины, одетыя в полинялые ситцевые сарафаны, походили на те монеты, которыя вследствие долгаго употребления утратили всякие следы своего чекана. Испитыя, желтыя, с одичавшим взглядом, физиономии были украшены одними синяками; у одной такой синяк сидел под глазом, у другой на виске. Очевидно, эти украшения были сделаны опытной рукой, не знавшей промаха. Вообще физиономии обеих женщин были покрыты массой белых царапин и шрамами самой причудливой формы, точно оне были татуированы или расписаны какими-то неразгаданными еще наукой иероглифами.   -- Славные ребята...-- умилился Маркушка, любуясь собравшейся компанией.-- Ты, Гордей Евстратыч, когда угости их водочкой... пусть не поминают лихом Маркушку... Так ведь, Окся?   Окся застенчиво посмотрела на свои громадныя красныя руки и хрипло проговорила:   -- Тебе бы выпить самому-то, Маркушка... Может, облегчит...   Маркушка болезненно мотнул головой на эту ласку... Ведь эта шельма Окся всегда была настоящим яблоком раздора для полдневских старателей, и из-за нея происходили самыя ожесточенныя побоища: Маркушку тузил за Оксю и рыжий детина с оловянными глазами, и молчаливый мужик в шапке, и хромой мужичонка; точно так же, как и он, Маркушка, тузил их всех при удобном случае, а все они колотили Оксю за ея изменчивое сердце и неискоренимую страсть к красным платкам и козловым ботинкам. Эта коварная женщина была замечательно непостоянное существо и как-то всегда была на стороне того, кому везло счастье. Теперь она от души жалела умиравшаго Маркушку, потому что он уносил с собой в могилу не одни ботинки...   -- Как же это вы живете здесь,-- удивлялся Брагин, угощая собравшуюся компанию:-- хлеба у вас нет, дров нет, а водка всегда есть...   -- Нам невозможно без водки...--отрезал кривой мужичонка.-- Так ведь, Кайло? Вот и Пестерь то же самое скажет...   Кайло -- рыжий детина с оловянными глазами, и Пестерь -- мужик в шапке -- в знак своего согласия только поникли своими головами. Окся поощрительно улыбнулась оратору и толкнула локтем другую женщину, которая была известна на приисках под именем Лапухи, сокращенное от Олимпиады: оне очень любили друг друга, за исключением тех случаев, когда козловые ботинки и кумачные платки настолько быстро охлаждали эту дружбу, что бедным женщинам ничего не оставалось, как только вцепиться друг в друга и зубами и ногтями и с визгом кататься по земле до тех пор, пока чья-нибудь благодетельная рука не отрезвляла их обеих хорошим подзатыльником или артистической встряской за волосы. Около Лапухи жалось странное существо: на вид это была девочка лет двенадцати, еще с несложившимися детскими формами, с угловатой спиной и тонкими босыми ногами, но желтое усталое лицо с карими глазами смотрело не по-детски откровенно, как смотрят только отведавшия от древа познания добра и зла.   -- На, пей, Домашка...-- говорила Лапуха, передавая Домашке недопитый стакан водки.   -- Зачем ты ее поишь?-- спросил Гордей Евстратыч.   -- Да ведь Домашка-то мне, поди, дочь!-- удивленно ответила в свою очередь чадолюбивая Лапуха.   -- Домашка у нас молодец...-- отозвался со своего ложа Маркушка.-- Налей и ей стаканчик, Гордей Евстратыч... ей тоже без водки-то невозможно...   Пестерь и Кайло покосились на разнежившагося Маркушку, но промолчали, потому что водка была Гордея Евстратыча, а право собственности в этой жидкой форме для них было всегда священным. Домашка выпила налитый стаканчик и кокетливо вытерла свои детския губы худой голой рукой с грязным локтем, выглядывавшим в прореху заношенной ситцевой рубахи. Роспитая четверть водки скоро заметно оживила все общество, особенно баб, которыя сидели с осоловелыми глазами и заметно были расположены затянуть какую-нибудь безшабашную приисковую песню. Домашка хихикала без всякой видимой причины и тут же закрывала свое лицо порванным рукавом рубахи. Кайло и кривой мужичонка, котораго звали Потапычем, тоже повеселели, и все упрашивали благодетеля Маркушку, в качестве всеисцеляющаго средства, выпить хоть стаканчик; но груда тряпья, изображавшая теперь знаменитаго питуха, только отрицательно вздрагивала всеми своими лоскутьями. Один Пестерь делался все мрачнее и мрачнее, а когда бабы не вытерпели и заголосили какую-то безобразную пьяную песню, он, не выпуская изо рта своей трубки с медной цепочкой, процедил только одно слово: "У... язвы!..". Кто бы мог подумать, что этот свирепый субект являлся самым живым источником козловых ботинок и кумачных платков, в чем убедилась личным опытом даже Домашка, всего третьяго дня получившая от Пестеря зеленыя стеклянныя бусы.   -- Так уж ты тово... не забывай их...-- хрипел Маркушка, показывая глазами на пьяных старателей, когда Брагин начал прощаться.   О себе Маркушка не заботился: ему больше ничего было не нужно, кроме "доходной к Богу" молитвы Татьяны Власьевны.