ДИКОЕ СЧАСТЬЕ

   Вернувшись домой, Гордей Евстратыч, после обычнаго в таких случаях чаепития, позвал Татьяну Власьевну за собой в горницу. Старуха по лицу сына заметила, что случилось что-то важное, но что именно -- она никак не могла разгадать.   -- Ты спрашивала меня, мамынька, зачем я поехал в Полдневскую,-- заговорил Гордей Евстратыч, припирая за собой дверь.-- Вот, погляди, какую игрушку добыл...   С последними словами он подал матери кусок кварца, который привез еще Михалка. Старуха нерешительно взяла в руку "игрушку" и, отнеся далеко от глаз, долго и внимательно разсматривала к свету   -- Никак золото...-- недовольным голосом заметила она, осторожно передавая кусок кварца обратно.   -- Да, мамынька... настоящее червонное золото,-- уже шопотом проговорил Гордей Евстратыч, оглядываясь кругом.-- Бог его нам послал... видно, за родительския молитвы.   -- Что-то невдомек мне будет, милушка.   Гордей Евстратыч разсказал всю историю лежавшаго на столе "кварца": как его привез Михалка, как он не давал спать целую ночь Гордею Евчтратычу, и Гордей Евстратыч гонял в Полдневскую и что там видел.   -- Вот поклялся-то напрасно, милушка...-- строго проговорила старуха, подбирая губы.-- Этакое дело начинать бы да не с клятья, а с молитвы.   -- Ах, мамычка, мамычка! Ну, ежели бы я не поклялся Маркушке,-- тогда что бы вышло? Умер бы он со своей жилкой или разсказал о ней кому-нибудь другому... Вон Вукол-то Логиныч уже прослышал о ней и подсылал к Маркушке, да только Маркушва не захотел ему продавать.   -- Ишь ведь какой дошлый, этот Вукол!-- со злостью заговорила Татьяна Власьевна, припоминая семидесятирублевый зонтик Шабалина.-- Уж успел пронюхать... Да ты верно знаешь, милушка, что Маркушка ничего не говорил Вуколу?   -- Вернее смерти, потому -- Маркушка сам мне говорил...   -- А вот ты сам-то, небось, не догадался заставить Маркушку тоже клятву на себя наложить? Как он вдруг да кому-нибудь другому перепродаст жилку... тому же Вуколу.   -- Нет, мамынька... Маркушка-то в лежку лежит, того гляди Богу душу отдаст. Надо только скорее заявку сделать на эту самую жилку и кончено...   -- Как же это так вдруг, милушка...-- опять нерешительно заговорила Татьяна Власьевна.-- Как будто даже страшно: все торговали, как другие, а тут золото искать... Сколько на этом золоте народишку разорилось, хоть тех же Омутневых взять.   -- А у Вукола вон какой домина охлопан,-- небось, не от бедности! Я ехал мимо-то, так загляденье, а не дом. Чем мы хуже других, маминька, ежели нам Господь за родительския молитвы счастье посылает... Тоже и насчет Маркушки мы все справим по-настоящему, неугасимую в скиты закажем, сорокоусты по единоверческим церквам, милостыню нищей братии, ну, и ты кануны будешь говорить. Грешный человек, а душа-то в нем христианская. Вот и будем замаливать его грехи...   -- Уж это что говорить, милушка... Вукол-то не стал бы молиться за него. Только все-таки страшно... И молитва там, и милостыня, и сорокоуст -- все бы ничего, а как подумаю о золоте, точно что у меня оборвется. Вдруг-то страшно очень...   -- Ну, тогда пусть Вуколу достается наша жилка,-- с сдержанной обидой в голосе заговорил Гордей Евстратыч, начиная ходить по своей горнице неровными шагами.-- Ему, небось, ничего не страшно... Все слопает. Вон лошадь у него какая: зверина, а не лошадь. Ну, ему и наша жилка к рукам подойдет.   -- Да разве я говорю, что жилку Вуколу отдать?-- тоже с раздражением в голосе заговорила старуха, выпрямляясь.-- Надо подумать, посоветоваться.   -- С кем же это, мамынька, советоваться-то будем? Сами не маленькие, слава Богу, не двух по третьему...   -- С отцом Крискентом надо поговорить, потом с Савиными; с Колобовыми.   -- Ну уж, мамынька, этого не будет, чтобы я с Савиными да с Колобовыми стал советоваться в таком деле. С отцом Крискентом можно побеседовать, только он по этой части не ходок...   Старшая невестка Ариша была колобовской "природы", а младшая Дуня -- савиновской, поэтому Татьяну Власьевну немного задело за живое то пренебрежение, с каким Гордей Евстратыч отнесся к своей богоданной родне, точно он боялся, что Колобовы и Савины отнимут у него проклятую жилку. Взаимное раздражение мешало сторонам понимать друг друга, и каждый думал только о том, что он нрав. "Старик-то Колобов, Самойла-то Микеич, вон какой голова,-- разсуждала про себя Татьяна Власьевна.-- Недаром два раза в волостных старшинах сидел... Тоже и Кондрат Гаврилыч Савин уважительный человек, а про старуху Матрену Ильиничну и говорить нечего: с преосвященным владыкой в третьем годе как пошла отчитывать по писанию, только на, слушай. Чем не родня!" Гордей Евстратыч ходил из угла в угол по горнице с недовольным, надутым лицом; ему не нравилось, что старуха отнеслась как будто с недоверием к его жилке, хотя, с другой стороны, ему было бы так же неприятно, если бы она сразу согласилась с ним, не обсудив дела со всех сторон. Одним словом, в результате получалось какое-то тяжелое недоразумение, благодаря которому Гордей Евстратыч ни за что ни про что обидел своих сватовьев, Савиных и Колобовых, и теперь сердился еще больше, потому что сам был виноват кругом. Татьяна Власьевна пришла в себя скорее сына и, взглянув на него пытливо, решительно проговорила:   -- А я вот что тебе скажу, милушка... Жили мы, благодарение Господу, в достатке, все у нас есть, люди нас не обегают: чего еще нам нужно? Вот ты еще только успел привезти эту жилку в дом, как сейчас и начал вздорить... Разве это порядок? Мать я тебе, али нет? Какия ты слова с матерью начал разговаривать? А все это от твоей жилки... Погляди-ка, ты остребенился на сватьев-то... Я своим умом так разумею, что твой Маркушка колдун и больше ничего. Осиновым колом его надо отмаливать, а не сорокоустом...   -- Мамынька, ради Христа, прости меня дурака...-- взмолился опомнившийся Гордей Евстратыч, кланяясь старухе в ноги.-- Это я так... дурость нашла.   -- Надо повременить, Гордей Евстратыч.   -- Как знаешь, мамынька. И Маркушка про тебя говорил, что на твою молитву надеется...   -- Ну, это уж он напрасно: какия наши молитвы. Сами по колена бродим в своих-то грехах.   Обдумывая все случившееся наедине, Татьяна Власьевна то решала про себя бросить эту треклятую жилку, то опять жалела ее, представляя себе Шабалина с семидесятирублевым зонтиком в руках. В ея старой, крепкой душе боролись самыя противоположныя чувства и мысли, которыя утомляли ее больше, чем ночная работа с кирпичами, потому что от них не было блаженнаго отдыха, не было того покоя, какой она испытывала после ночного подвига. Вечером Татьяна Власьевна напрасно молилась в своей комнате с особенным усердием, чтобы отогнать от себя тревожное настроение. Она чувствовала только, что с ней самой творится что-то странное, точно она сама не своя сделалась и теряла всякую волю над собой. Такое состояние продолжалось дня два, так что, удрученная нежданно свалившейся на ея плечи заботой, Татьяна Власьевна чуть не заболела, пока не догадалась сходить к о. Крискенту, к своему главному советнику во всех особенно трудных случаях жизни. В качестве духовника о. Крискент пользовался неограниченною доверенностью Татьяны Власьевны, у которой от него не было тайн.   Славный домик был у о. Крискента. Он выходил в Гнилой переулок, как мы уже знаем из предыдущаго, и от брагинскаго дома до него было рукой подать. Наружный вид поповскаго дома невольно манил к себе своей патриархальной простотой; его небольшия окна глядели на Гнилой переулок с таким добродушным видом, точно приглашали всякаго непременно зайти к милому старичку о. Крискенту, у котораго всегда были в запасе такия отличныя наливки. Калитка вела на маленький двор с деревянным полом и уютно поставленными службами; выкрашенное зеленой краской крыльцо вело в сени, где всегда были настланы чистые половики. В маленькой передней уже обдавало тем специально благочестивым запахом, какой священники уносят с собой из церкви в складках платья; пахло смешанным запахом ладона и воска, и, может-быть, к этому примешивался аромат княженичной наливки, которою о. Крисксит гордился в особенности.   -- А... дорогая гостья! сколько лет, сколько зим не видались,-- приветствовал радостно о. Крискент, встречая гостью в уютной чистенькой гостиной, походившей на приемную какой-нибудь настоятельницы монастыря.   Стены были выкрашены зеленым купоросом; с потолка спускалась бронзовая люстра с гранеными стеклышками. На полу лежали мягкия тропинки. Венские стулья, два ломберных стола, несколько благочестивых гравюр на стенах и китайский розан в зеленой кадушке дополняли картину. Сам о. Крискент -- низенький, юркий старичок, с жиденькими косицами и тоненьким разбитым тенорком -- принадлежал к симпатичнейшим представителям того типа батюшек, который специально выработался на уральских горных заводах, где священники обезпечены известным жалованьем, а потом вращаются в более развитой среде, чем простые деревенские попы. Ходил о. Крискент маленькими торопливыми шажками, неожиданно повертывался на каблуках и имел странную привычку постоянно разстегивать и застегивать пуговицы своего подрясника, отчего петли обнашивались вдвое скорее, чем бы это следовало. Маленькая головка о. Крискента, украшенная редкими волосиками с проседью и таковой же бородкой, глядела кругом проницательными темными глазками, которые постоянно улыбались,-- особенно когда из гортани о. Крискента вырывался короткий неопределенный смешок. Сам по себе батюшка был ни толст ни тонок, а так себе -- середка на половине. Жил он в своем домике старым бездетным вдовцом, каких немало попадается среди нашего духовенства. Тот запас семейных инстинктов, которыми природа снабдила о. Крискента, он всецело посвятил своей пастве, ея семейным делам, разным напастям и невзгодам интимнаго характера. Благочестивыя старушки, в роде Татьяны Власьевны, очень любили иногда завернуть к о. Крискенту и покалякать со стариком от свободности о разных сомнительных предметах, тем более, что о. Крискент в совершенстве владел даром разговаривать с женщинами. Он никогда не употреблял резких выражений, как это иногда делают слишком горячие ревнители священники, когда дело коснется большого греха, но, вместе с тем, он и не умалял проступка; затем он всегда умел во-время согласиться -- это тоже немаловажное достоинство. Наконец, вообще, в о. Крискенте привлекал неотразимо к себе тот дух общаго примирения и незлобия, какой так обаятельно действует на женщин: оне уходили из его домика успокоенныя и довольныя, хотя собственно о. Крискент никогда ничего не говорил новаго, а только соглашался и успокаивал уже одним своим видом. Роль этого добродушнаго человека, в сущности, сводилась к тому, что он некоторыя механическия приспособления собственной особой устранял и смягчал разныя неизбежныя житейския столкновения, углы и диссонансы.   -- Садитесь, Татьяна Власьевна... Ну, как вы поживаете?-- говорил о. Крискент, усаживая свою гостью на маленький диванчик, обитый зеленым рипсом.-- Все к вам собираюсь, да как-то руки не доходят... Гордея-то Евстратыча частенько вижу в церкви.   -- А я пришла к вам по делу, отец Крискент...-- заговорила Татьяна Власьевна, поправляя около ног свой кубовый сарафан.-- И такое дело, такое дело вышло -- дня два сама не своя ходила. Просто места не могу себе найти нигде...   -- Так, так... Конечно, бывают случаи, Татьяна Власьевна,-- мягко соглашался о. Крискент, расправляя свою бородку веером.-- Человек предполагает -- Бог располагает. Это уж не от нас, а свыше. Мы с своей стороны должны претерпевать и претерпевать... Как сказал апостол: "претерпевый до конца, той спасен будет"... Именно!   Поместившись в другом углу дивана, о. Крискент внимательно выслушал все, что ему разсказала Татьяна Власьевна, выкладывавшая свои сомнения в этой маленькой комнатке всегда с особенной охотой, испытывая приятное чувство облегчения, как человек, который сбрасывает с плеч тяжелую ношу.   -- Чего же вы хотите, т.-е., собственно, что вас смущает?-- спрашивал о. Крискент, когда Татьяна Власьевна разсказала все, что сама знала о жилке и о своем последнем разговоре с сыном.   -- Я боюсь, о. Крискент... Сама не знаю, чего боюсь, а так страшно сделается, так страшно. Как-то оно вдруг все вышло...   -- Так, так... Конечно, богатство -- источник многих злоключений... особенно при наших слабостях, но, с другой стороны, Татьяна Власьевна, на богатство можно смотреть с евангельской точки зрения. Припомните евангельскую притчу о рабе, получившем десять талантов и приумножившем оные? Не так ли мы должны поступать? Если даже человек, который "зле приобретох, но добре расточих", примет свою часть в царствии небесном, тем паче войдут в него добре потрудившиеся на ниве Господней... Я лично смотрю на богатство, как на испытание.   Добрый старик говорил битый час на эту благодарную тему, причем опровергал несколько раз свои же доводы, повторялся, обяснял и снова запутывался в благочестивых дебрях красноречия. Такие душеспасительные разговоры, уснащенные текстами Священнаго Писания, производили на слушательниц о. Крискента необыкновенно успокаивающее действие, обясняя им непонятное и точно преисполняя их той благодатью, носителем которой являлся в их глазах о. Крискент.   -- А зачем Гордей-то Евстратыч так остервенился на меня, как только мы заговорили об этой жилке?-- спрашивала Татьяна Власьевна, по своей женской слабости постоянно возвращавшаяся от самых возвышенных умозрений к заботам и мелочам моря житейскаго.-- Это от одного разговору, о. Крискент! А что будет, ежели и в самом-то деле эта жилка богатая окажется... Сумлеваюсь я очень насчет этих полдневских, и насчет Маркушки особливо сумлеваюсь. Самый был потерянный человек и вдруг накинул на себя этакое благочестие... Может, на жилке-то заклятье какое наложено, отец Крискент?..   -- Ах, уж это вы даже совсем напрасно, Татьяна Власьевна; на золоте не может быть никакого заклятья, потому что это плод земли, а Бог велел ей служить на пользу человеку... Вот она и служит, Татьяна Вдасьеина! Только каждому своя часть, и всякий должен быть доволен своей частью... Да!..   Специально в денежных делах о. Крнекент отличался особенной мягкостью и податливостью, а тут выпадало такое редкое, единственное в своем роде счастье. Рядом с теоретическими построениями, в голове о, Крискента вырастали самыя практическия соображения: разбогатеет Гордей Еистратыч, тогда его можно будет выбрать церковным старостой, и он, конечно, от щедрот своих и послужит. Вот кончат стены в новой церкви, нужно будет иконостас заводить, ризницу подновлять -- да мало ли расходов найдется!.. Эти мысли подкрепляли о. Крискента все больше и больше, и он возвысился до настоящаго красноречия, когда принялся доказывать Татьяне Власьевне, что она даже не в праве отказываться от посылаемаго самим Богом богатства -- Пути Божии неисповедимы, Татьяна Власьевна.   -- Мне опять то в голову приходить, отец Крискент,-- говорила в раздумье Татьяна Власьевна: -- если это богатство, действительно, посылает Бог, то неужели не нашлось людей лучше нас?.. Мало ли бедных, милостивцев, отшельников...   -- Татьяна Власьевна, Татьяна Власьевна... Так нельзя разсуждать. Разве мы можем своим слабым умом проникать в планы и намерения Божии? Что такое человек?-- персть, прах... Да. Еще раз повторяю: нужно покоряться и претерпевать, а не мудрствовать и возвышаться прегордым умом.   Впрочем, на прощаньи, когда о. Крискент провожал Татьяну Власьевну в переднюю, он переменил тон и заговорил о тленности всего земного и человеческой гордости, об искушениях врага человеческаго рода и слабости человека.   -- Так по-вашему, отец Крискент, лучше отказаться от жилки?-- переводила на свой язык Татьяна Власьевна высокоумствования батюшки.   -- О, нет, я этого не сказал, как не сказал и того, что нужно брать жилку...   -- Что же нам теперь делать?   О. Крискент только развел руками, что можно было истолковать, как угодно. Но именно последния-то тирады батюшки, которыя как будто клонились к тому, чтобы отказаться от жилки, собственно и убедили Татьяну Власьевну в необходимости "покориться неисповедимым судьбам промысла", т.-е. в данном случае взять на себя Маркушкину жилку, пока Вукол Логиныч или кто другой не перехватил ее.   -- Заметьте, Татьяна Власьевна, я не говорил: берите жилку, и не говорил -- откажитесь...-- ораторствовал батюшка, в последний раз с необыкновенной быстротой разстегивая и застегивая аметистовыя пуговицы своего камлотоваго подрясника,-- Ужо как-нибудь пошлите ко мне Гордея-то Кветратича, так мы покалякаем с ним на-малости. Ну, а как ваша молодайка, Дуня?   -- Слава Богу, отец Крискент, слава Богу... Скромная да тихая, воды не замутит, только, кажется, ленивенька, Христос с ней, Богородица... Ну, да обойдется помаленьку. Ариша, та уж очень бойка была, а тоже уходилась, как Степушку Бог послал.   -- Слава Богу, слава Богу...-- повторял о. Крискент, как эхо.   Но Гордей Евстратыч не пошел к о. Крискенту, как его ни упрашивала об этом Татьяна Власьевна. Для окончательнаго решения вопроса о жилке был составлен небольшой семейный совет, в котором пригласили принять участие и Зотушку. В исключительных случаях это всегда делалось, потому что такой порядок был заведен изстари. Зотушка являлся в "горницы" с смиренным видом, садился в уголок и смиренно выслушивал, как набольшие умныя речи разговаривают. Настоящий совет состоял из трех лиц: Татьяна Власьевна, Гордей Евстратыч и Зотей Евстратыч. Зотушка хотя и был пьяница, но и у него ум-то не телята отжевали, притом своя кровь.   -- Так вот, Зотей, какое дело-то выходит,-- говорил Гордей Евстратыч, разсказав все обстоятельства по порядку.-- Как ты думаешь, брать жилку или не брать?   Зотушка разгладил свои косицы на макушке, вытянул шею и ответил:   -- А по моему глупому разуму, Гордей Евстратыч, неладное вы затеяли... Вот что!.. Жили, слава Богу, и без жилки, проживем и теперь... От этого золота один грех...   Никто не ожидал такого протеста со стороны Зотушки, и большаки совсем онемели от изумления. Как, какой-нибудь пропоец Зотушка и вдруг начинает выговаривать поперечныя слова... Этот совет закончился позорным изгнанием Зотушки, потому что он решительно ничего не понимал в важных делах, и решение состоялось без него. Татьяна Власьевна больше не сумлевалась, потому что о. Крискент прямо сказал и т. д.   -- Только поскорее...-- торопила теперь старуха:-- как бы Вукол-то не заграбастал нашу жилку...