Диковинки Красного угла

И только я сказал «почудилось», как снова раздался звук шагов. Мы притихли. Шаги были громкие, неторопливые, твердые. Будто кто-то грузный шел нарочито медленным шагом и специально топал. Подошел этот грузный к двери, и нам показалось, что мы слышим его дыхание.

— Ну, что ты там дурака валяешь?! — крикнул я рассерженно, думая, что теперь-то точно наш приятель, которого мы ждем. Тишина в ответ. Я скакнул к двери и рывком открыл ее: тишина и никого. Не по себе нам стало. Но пьяному море по колено. Я предложил еще налить вина и выпить.

— Чепуха все это, — сказал я.

И только я это сказал, как загукали те же шаги. На этот раз еще более громко и отчетливо. Тут мы и о вине забыли. Когда тот, чьи шаги мы слышали, остановился у двери, наши взгляды замерли в том направлении. Чье-то мощное дыхание чувствовалось с той стороны, и жуть начала охватывать нас. Большая резная ручка щелкнула и медленно, очень медленно пошла вниз и, дойдя до упора, остановилась. Тот, кто был за дверью, держался за ручку, тягостно дышал и молчал. Я прыгнул на дверь и вывалился в коридор. Все та же тишина — никого. Я сидел на полу, глупо таращился по сторонам и думал, что все это значит. И уже в мыслях не было, что почудилось. Какой там «почудилось», когда до сих пор мурашки по спине пробегают, как это дыхание через дверь вспомню. Был среди нас один христианин «теплохладный». Он-то все понял. Гляжу — побледнел он, перекрестился, да и говорит:

— Довольно, братцы, безумствовать, это бес с нами шутит.

А я рассмеялся, вот уж действительно, безумный, и заявляю ему:

— Если бес, то почему такие жалкие шутки? Нервы наши пощекотать ему захотелось, что ли? Был бы я бесом, так я бы... Я б так напугал, чтоб до смерти.

Друг же мой отвечает мне:

— Да он бы и рад, да Бог ему не дает.

Я с сомнением покачал головой.

Разошлись мы, больше не пили. И как только вышел я из подвала на улицу, а дело зимой было, и ветерок мне голову проветрил, мне вообще показалось, что ничего не было. Я даже сожалел, что вино не допили. И разозлился за это на верующего друга. Вот каков я гусь был! Пришел домой, лег на кровать, закрыл было глаза, и вдруг кто-то хвать из-под меня подушку. Открыл я глаза и оледенел от ужаса: подушка моя валяется на полу, а надо мной склонилась неописуемо гадкая оскаленная морда. Пасть от уха до уха, зубищи с вершок, дышит страшно, свищет, а глаза такие, что просто душу вынимает. Да, я почувствовал, что душа моя из тела вырваться хочет. Ох, как это мучительно! Вспомнил я, как друг мой перекрестился, хотел то же самое сделать, чувствую — рука у меня то ли неподъемная стала, то ли к кровати примерзла. Хотел я «Отче наш» прочесть, знал я эту молитву, хоть и неверующим был, но забыл вдруг начисто. Так лежу болваном, точно прикованный, и чувствую, что конец мой наступает, выстуживает во мне жизнь это исчадие ада. Уже одно то, что существует он, привело меня в такой трепет, что весь разум мой выскочил из меня. И вдруг эта морда обращается ко мне:

— Ну, значит, будь ты бесом, до смерти бы пугал?! Это любопытно. А хочешь им стать?

И совсем его взгляд стал невыносим. И чувствую тут, что не весь разум у меня вышел. Чувствую в себе уголок, неподвластный этой адовой силе. И рвется она влезть в мой потаенный уголок, смять его, а ничего не выходит! И вижу я в гнусных глазах беса бешенство бессилия. И обратился я к Господу Богу остатками своего разума:

— Господи, — воззвал я, — избави меня от этой гадины. Я больше не буду... — И я жалко заплакал. Да, именно жалко заплакал. Мне стало ужасно жалко себя. Так пропасть ни за грош. И запричитал я:

— Господи помилуй, Господи помилуй!..

И пропала морда. Я сел на кровать. Голова шла крутом. Я отупело и со страхом смотрел на валявшуюся подушку, и снова червь неверия заточил меня: «Неужели было все это, неужто не почудилось?!» Но теперь уж я сделал усилие и изгнал из себя червоточину.

— Верую, Господи, помоги моему неверию! — взмолился я. И с тех пор эти евангельские слова постоянно со мной. И Бог даст, до смерти будут.

— Да-а, страшно... — промолвили в один голос Павлуша и Антоша.