Диковинные истории

Филиппа говорила мало и только бросала на него короткие испытующие взгляды, в которых смешивались восхищение и неприязнь. Он вообще не знал, о чем может думать эта чужая женщина, которая по милости Оресты вошла в его жизнь. И уж точно не был уверен в том, что́ она чувствует. Филиппа очень мало рассказывала о своей работе – в конце концов выяснилось, что она работает в городской библиотеке, – а о своей семейной жизни не говорила вовсе. Однажды Илон спросил ее об этом, довольно тактично, по своему обыкновению, но она опустила глаза и надолго замолчала. Он подумал, что эта тема сродни «немой области» на теле Монодикоса – отграниченная от прочих, вытесненная в невыразимое. Больше он таких вопросов не задавал.

По телевизору сейчас постоянно показывали предварительную жеребьевку Достойнейших. Те, кто прошел – несколько десятков человек, – примут участие в главной жеребьевке: «Счастливый билет». Главная жеребьевка проводится в конце сентября, когда мир остывает после убийственной летней жары, которую вскоре сменят беспросветные дожди. Жеребьевка транслировалась по всем каналам. Потом, в День серьезности, когда второй раз в году длина дня становилась равна длине ночи, выбирали шестерых Достойнейших из Достойнейших: они образовывали Стигму. Символ Стигмы – лигатура двух древних букв, напоминающая серп или крюк, – виднелась сейчас повсюду, начиная с футболок, поздравительных открыток и реклам и кончая кружками. Биографии Достойнейших обсуждались и дискутировались во всех подробностях, а их лица уже через две недели становились более узнаваемы, чем лица всевозможных «звезд». Стигма немедленно удалялась в трехмесячное затворничество, чтобы, достигнув идеального очищения, совершить ритуал.

В сущности, Илону хорошо жилось рядом с двумя женщинами: в ванной пахло косметикой, кухонный стол всегда был чисто вытерт, а еда убрана в холодильник, да и дом благодаря их голосам ожил. Они говорили с ним, задавали обычные вопросы о хлебе, аппетите, погоде, планах. Вечером, когда, усталый и встревоженный, он возвращался из Клиники, девушки звали его выпить пива или чаю, садились напротив Илона – рядышком, соприкасаясь локтями – и вглядывались в него с едва сдерживаемым любопытством. У него было ощущение, что из Оресты окончательно испарилась прежняя печаль, а бунт перегорел. Теперь она чаще шутила с отцом, раскованная, румяная. Илон любил смотреть на дочь, когда она была в таком настроении. Чувствовал, что между ними устанавливается новая связь. Старался не показывать, насколько она важна для него. Филиппа и Ореста, конечно, хотели, чтобы Илон рассказывал им о той жизни, которую знал изнутри, о самом сокровенном механизме мира. То, что этим интересовалась дочь, сначала его удивило, а потом восхитило, он ощутил собственную значимость. Итак, Илон рассказывал, а они задавали вопросы, каждый из которых начинался со слов: «Правда ли, что…»

Сначала они спросили про пол.

Илон принадлежал к числу тех посвященных, которые хорошо знали, что некорректно – во всех отношениях – говорить о Монодикосе «он». Он нуждался в каком-то специальном слове, специальном местоимении, и непонятно, почему такового до сих пор не изобрели. Вероятно, потому, что в языке вообще не хватало слов для именования его, Монодикоса: можно было разве что воспользоваться большой буквой в местоимении или определением вроде «Несущий в Будущее», столь метафоричным и абстрагированным, что, по сути, лишенным всякого смысла. Никакие слова не способны выразить чудо его существования.

Ходило поверье, хотя об этом все же не говорили вслух, что каждые восемьдесят-девяносто лет Монодикос меняет пол – не полностью, но этот параметр варьируется во времени. Илон слышал об этом от отца, который, однако, не видел этого собственными глазами, а тоже слышал – пятьдесят лет назад – от своего отца, точнее, отчима, главного рекона. Отчиму же рассказывал об этом его предшественник, ставший свидетелем процесса волнообразной смены пола. Тогда Монодикос был чем-то вроде женщины, «чем-то вроде», поскольку о нем все равно говорили «он», точно человеческий разум отказывался принять идею Нашей Сестры вместо Нашего Брата. Илон когда-то видел старые рисунки – когда еще разрешалось рисовать тело Монодикоса и когда над ним велись исследования. Вопрос пола неизменно опускался. Оставались слухи. Теперь, когда Илон ежедневно, порой по много часов подряд, рассматривал тело Монодикоса – худое, измученное, больное тело, которому следовало как можно быстрее вернуть хорошую форму, – он вообще не думал о поле. Отличие Монодикоса от людей очевидно, но трудно сравнивать его с кем бы то ни было. Илон не любил эту тему. Он всегда воспринимал пол как абстрактное дополнение, категорию поверхностную и, в сущности, малозначимую. Тем более что у него была дочь. Возможно, будь у него сын, он мыслил бы иначе. Илон уклонился от ответа, но заметил в глазах девушек разочарование.