Диктат Орла

Красные бежали в атаку, слышался дружный восторженный рев. Какая-то игривая пулька задела Геневского, и тот лег в траву, но на врага смотреть не перестал. Рев красных казался ему диким, горячим, но при этом каким-то ложным; Геневский представлял мирных мужиков, которые идут с сохой по полю, а по праздникам едят пироги и танцуют за деревней — теперь эти мужички для чего-то бросили пироги, танцы и поля и устремились вот… Геневский, смотря на эту серо-зеленую человеческую массу, не мог понять, куда и для чего она стремится. Быть может, ее так заставляют? Или, быть может, она — масса — верила, что там, куда она бежит, пироги слаще, земли больше, а танцы веселее? Геневский не знал. Но он подозревал, что и масса не знала. Михаилу представился жуткий мир, где люди живут, ничего не зная, а над ними довлеют другие, которые тоже ничего не знают, но гордятся — у них «сверху» есть инструкция (манифест, трактат, декрет), тоже, впрочем, сильно ложная. Инструкция, как жить всей стране, бумажка, бланк, план, вера в канцелярию. Почти что вера в теорию и в слепой прогноз, на деле доходящая до веры в ветхозаветных пророков. Вот будет ужас, когда искренне и нежно в бумажку поверят и массы! Не звериной сущностью страшен большевизм, не попранием Бога и общечеловеческих устоев — он страшен ложной бумажкой, заменяющий истинную жизнь.

То были последние мысли Михаила Геневского, капитана Дроздовской дивизии Добровольческой армии Вооруженных Сил Юга России. Вероятно, самые глубокие и ясные мысли за всю его жизнь. Та лихая пулька, скользнувшая в живот, словно не была замечена. Другой пульки, скользнувшей в голову, замечать уже было некому.

Позади, в который раз, сумасшедшим строем наступали остатки 1-го Дроздовского полка, кричали «Ура!», бежали, чтобы забрать раненых, бежали, чтобы в десятый, сотый раз отбить несколькими ротами десятки полков красных, разбивая напрочь всю человеческую логику своим самоотречением и волей Того Бога, о Котором так долго говорил первый русский Царь. Шли, совсем потерявшись между жизнью и смертью… А Геневский не потерялся. Он умер.

***

Вечер, глухой черный вечер. Скоро полночь. Ни единого фонаря, лишь горят костры. Все старшие офицеры, привыкшие ночевать в курских полях, на ногах. Никто не сидит. Отблески пламени, ярко-красного, в непроницаемом сером тумане наступившей ночи, страшно чеканят лица. Покровский, бормотавший шепотом само собой выученное житие Сергия Радонежского, стоя грелся у костра, когда вернулся Марченко — Геневского нигде нет. Сообразили, что найдут утром, если он где-то остался лежать раненым. Пришел и Бык.

Полковник Туркул — лицом исхудавший и побелевшей труп — подходит к костру.

— Здравия желаю, господа, — бодро, звонко, четко.

— Здравия желаем, господин полковник.

— Вы знаете, — как ни в чем не бывало, — приказано отступать к Курску. Сдерживать красных более не можем. Утром двинемся к Дмитровску, вы бы поспали…

Офицеры будто оглохли и не слушали. Округлились и возмутились глаза, округлился неверящей черной бездной рот.

— Прошу простить, господин полковник, — Покровский, — как можно отступать? Ведь Орел… ведь Москва! Никак не можно удаляться от Москвы. Вот мы найдем капитана Геневского…

— Тише, тише, господин капитан, Геневского вы найдете, он вчера откуда ни возьмись заявился и побежал перед фронтом, вот орел! Но держаться не можем. — Глаза Туркула впали, будто он сам испугался своих слов. Словно успокоительное, он принял следующие слова. — Приказ Главнокомандующего.

Глава десятая. Исход

Было безумием надеяться одолеть несколькими полками красноармейские массы, безумием было начинать Кубанский поход, безумием было идти на Москву, безумием было защищать Крым, безумием было упрямо сохранять армию в лагерях Галлиполи и Лемноса — но только благодаря этому безумию мы можем не краснеть за то, что мы русские.

В. Х. Даватц.

Нельзя было сказать, что подобное положение не предугадывалось с самого начала. Ноябрь 1920 года был горячим не по осени — тысячи и тысячи красно-белых трупов на родной русской земле окрасили кровью, гнилью и смрадом перекопские деревни. Нет смысла обсуждать и повествовать о том, что уже известно.