Диктатор

Глава восьмая

Война вторглась в жизнь Сталина как мощный взрыв, который не может не ошеломить и не изменить человека, каким бы сильным и волевым он ни был. И чем дольше продолжалась эта война, тем глубже и упорней входила она в его душу, в его образ мыслей, в его повседневную жизнь, вновь вовлекая его в не затихающую ни на миг борьбу, в то состояние, без которого он не мыслил себя как личность.

Война с реальным внешним врагом вполне отвечала духу и характеру Сталина: она не давала ни минуты передышки, обеспечивала постоянный образ врага, непрерывно звала в ожесточенную битву, в стихию кровавых баталий, в схватку не на жизнь, а на смерть.

Любимыми детищами его мозга во время войны были издаваемые им приказы и директивы. Они были естественным порождением склада его ума и нравились ему уже тем, что кардинально отличались от постановлений и распоряжений мирного времени. В постановлениях обычно содержалось до неприличия много воды, они были до тошноты многословны, часто туманны и расплывчаты, их можно было при желании толковать по-разному, вкривь и вкось, и не столь уж затруднительно находить причины, объясняющие их невыполнение, а то и прямое игнорирование. Приказы же были лаконичны, суровы, и каждая строка, каждое слово и, казалось, даже каждый знак препинания гипнотизирующе действовали на всех, кто читал эти приказы, моментально приводя к пониманию того, что всякое инакомыслие, всякое обсуждение приказа и тем более неисполнение его грозит неизменной карой — смертью. Самим приказом человек уже становился на грань хорошо известного выбора: выполнил — грудь в орденах, не выполнил, ослушался — голова в кустах.

В длинной череде приказов, подписанных Сталиным за годы войны, самым любимым его приказом был приказ номер двести двадцать семь от двадцать второго июля 1942 года. Особенно грозно и торжественно звучала его начальная строка: «Войска Южного фронта покрыли свои знамена позором». Да, позором, ибо пустили гитлеровцев не только в предгорья Кавказа, но и позволили их горным егерям подняться на вершину самого Эльбруса!

В своем приказе Сталин требовал в корне пресекать разговоры о том, что у нас много территории, страна наша велика и богата, населения много, хлеба всегда будет в избытке. Такие разговоры являются лживыми и вредными, они ослабляют нас и усиливают врага, ибо, если не прекратим отступления, останемся без хлеба, без топлива, без металла, без сырья, без фабрик и заводов, без железных дорог. Пора кончать отступление! Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв.

Сталин требовал, чтобы войска остановились на занимаемых ими рубежах и затем отбросили и разгромили врага, чего бы это ни стоило. Немцы не так сильны, как это кажется паникерам. Они напрягают последние силы. Выдержать их удар сейчас, в ближайшие несколько месяцев,— значит обеспечить нам победу. Можем ли выдержать удар, а потом отбросить врага на Запад? Да, можем, ибо наши фабрики и заводы в тылу работают теперь прекрасно и наш фронт получает все больше и больше самолетов, танков, артиллерии, минометов. Чего же у нас не хватает? Не хватает порядка и дисциплины в ротах, в батальонах, в полках, в дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять нашу Родину. Отныне, подчеркивал Сталин, железным законом дисциплины для каждого командира, красноармейца, политработника должно являться требование: ни шагу назад без приказа высшего командования. Сталин гордился тем, что его грозный приказ предоставлял право каждому командиру и красноармейцу расстреливать на месте любого паникера, покинувшего рубеж обороны, невзирая на чины, звания и ранги.

Он неоднократно перечитывал текст приказа, наслаждаясь суровой, даже жестокой его музыкой, заранее веря в то, что приказ, будучи зачитан перед окаменевшими, затаившими дыхание строями рот, батальонов и батарей сыграет роль всесильной клятвы, вдохнет мужество и страх в души слабовольных и отчаявшихся, зарядит сердца бойцов и они лягут костьми, но не отойдут со своих позиций. Он видел перед собой лица бойцов — хмурые, ожесточившиеся, с сомкнутыми обветренными губами, жадно внимающие каждому слову его приказа.

И в то же время он понимал, что приказ — это всего лишь требование, изображенное на бумаге; приказ достоин попасть на страницы военной истории, если он будет выполнен. И пока он, Сталин, ставит свою подпись под историческим приказом, его армии откатываются все дальше и дальше на восток, и вот уже немцы осаждают город, названный его именем.

Сталин никак не мог дать логическое объяснение тому, что наши войска, столь успешно громившие немцев под Москвой, снова не выдержали натиска гитлеровцев. Это его бесило.

Как и тогда, когда немцы вот-вот готовы были ворваться в Москву, а несколько их мотоциклистов даже «погостили» в подмосковных Химках, Сталин в дни обороны Сталинграда не раз спрашивал Жукова: