Диктатор

Еще шла война, а Сталин уже думал о послевоенном устройстве мира. Он не сомневался в том, что его нынешние союзники, последними ввязавшиеся в кровавую драку, первыми примчатся на дележ праздничного пирога. Но ничего у них не выйдет! Он, Сталин, сделает Москву центром Вселенной, и не он будет ездить в Вашингтон, Лондон или Париж, а к нему в Москву, как в новую Мекку, будут ездить и американские президенты, и английские премьеры. Товарищ Сталин не поедет ни в Вашингтон, ни в Лондон, товарищ Сталин, повелитель державы, свалившей фашизм, не станет ни перед кем унижаться, как приходилось ему унижаться, когда он едва ли не вымаливал открыть второй фронт. Пусть теперь все эти президенты просятся на прием к нему!

Скорее бы добиться победы — и тогда все эти Германии, Польши, Чехословакии, Венгрии, Болгарии, Румынии, Югославии, Албании и прочая и прочая станут плясать под дудку товарища Сталина и славить его в веках. И пусть в них будут «суверенные» правительства — фактически все они будут составлять его, сталинскую, империю, перед которой будет трепетать весь мир.

Сталин со своими соратниками спустился в кинозал и потребовал крутить кинофильм «Мы из Кронштадта». Он не единожды смотрел эту картину. Особо ему нравился балтийский матрос Артем Балашов, который после победы грозно вопрошал вслед посрамленной английской эскадре: «А ну, кто еще хочет на Петроград?!»

Вот так и он, только не матрос, а генералиссимус Сталин, спросит весь этот заносчивый, агрессивный, слишком возгордившийся Запад: «А ну, кто еще хочет на Москву?!»

Глава девятая

Немецкий городок, в котором весной сорок пятого года разместился штаб 1-го Белорусского фронта, восхитил Ларису. Коттеджи за ограждениями из мелкой металлической сетки, окруженные деревьями, кустарниками и цветниками, хотя и были построены на один манер, радовали глаз своими чистотой и красотой. По существу, это был пригород Берлина, и Лариса сравнила эти коттеджи с нищими бревенчатыми избами в пригородах Москвы, стоявшими там, казалось, еще со времен Ивана Грозного; разница была столь ощутима, что вызывала боль в сердце за нищую Россию. Здесь, в этом почти игрушечном городке, все — и дороги, выложенные мозаичной брусчаткой, и строгая планировка улиц, и вроде бы даже кичащиеся своей добротностью коттеджи,— все кричало о немецком достатке и благополучии. «Им всего этого было мало,— подумала Лариса,— им нужна была еще и Россия».

Присмотревшись получше, она заметила, что и этот городок не обошла стороной война — иные коттеджи зияли пустыми глазницами окон, на иных черепичных крышах были видны черные, опаленные огнем пробоины от артиллерийских снарядов, там и здесь горбилась брусчатка, вздыбленная гусеницами танков, то и дело попадались груды кирпича от обвалившихся стен. И все это изо всех сил старалась скрыть весна, одаривая уставших, взмыленных, ожесточившихся в боях людей ошеломляющими запахами сирени и жасмина, цветущих и словно бы вознамерившихся затмить собой запах гари, бензина и порохового дыма. Даже при всем при том, что по городку основательно прошлась война, он и сейчас являл собой образец преуспеяния, которым так дорожили немецкие бюргеры.

И все же при воспоминании о России сердце Ларисы сладостно и горько щемило, а сознание того, что столь долгая и, как ей чудилось, едва ли не во всю человеческую жизнь война должна была вот-вот завершиться (счет уже шел даже не на дни, а на часы), все сильнее разжигало желание поскорее вернуться домой. Ведь там, на родной до боли земле, ее нетерпеливо ждали любимый муж и любимая дочь, лица которых так же пронзительно ярко проступали в ее воображении, как и тот последний день, в который она прощалась с ними. И очень часто, особенно по ночам, она слышала их голоса, слова любви, обращенные к ней.

Такого праздника, какой принесла с собой победа, Лариса не знавала никогда — ни на свадьбах, ни на новогодних встречах, ни на торжественных юбилеях. Гремели духовые оркестры, выводили хватающие за душу мелодии трофейные аккордеоны, наяривали русские гармошки, навевали легкую желанную грусть гитары, задиристо бренчали балалайки, неведомо откуда взявшиеся здесь, в немецком городке, звенели протяжные голосистые песни — на поверженную Германию вместо выстрелов низвергалось море музыки, песен, частушек и плясок.

Едва занялся багровым заревом вечер, как в покинутом немцами ресторане собрались отметить небывалое торжество штабисты. Здесь звучал «Голубой Дунай» Штрауса.

Ларису, как и других женщин, работавших в штабе, наперебой приглашали танцевать. Она очень любила вальс и самозабвенно кружилась по залу в своих легких хромовых сапожках, в защитной, почти новенькой, армейской гимнастерке. Талию туго перетягивал кожаный офицерский ремень, на пышных, тщательно вымытых волосах каким-то чудом держалась пилотка.