Диктатор

И Сталин внезапно почувствовал, как волна ненависти окатила его с головы до ног с такой силой, что он сам испугался этого властного чувства. Самое страшное состояло в том, что ненависть эта была обращена не на женщин вообще, а именно на его жену. «И ненавижу и люблю!» — вдруг вспомнились ему строки из Катулла. Его «Книга лирики» совсем недавно была издана в Москве и теперь стояла на книжной полке в его кремлевской квартире. Строку эту он подчеркнул красной жирной чертой и всякий раз, обращаясь к ней, пытался разгадать непостижимую тайну, почему этот римский поэт, живший еще до нашей эры, на первое место поставил ненависть, а на второе любовь? Случайность, необходимость выдержать стихотворный ритм или точное изображение того, что происходит в реальной жизни? Неизменное соотношение полярных чувств у мужчины и женщины, соединенных друг с другом волею рока? Как и во всем, как и в политике, Сталин и тут прибегал к диалектике, точнее, к спасительной для него диалектике, всегда выручавшей его,— и тогда, когда нужно было громить оппозицию, объяснять массам сложные, противоречивые и запутанные проблемы и когда требовалось во что бы то ни стало доказать недоказуемое.

«Единство противоположностей,— рассуждал он.— Сила любви измеряется лишь силой ненависти, и оба эти чувства могут, в зависимости от обстоятельств, перетекать одно в другое. Недаром говорится, что от любви до ненависти — один шаг. И, следовательно, от ненависти до любви тоже».

…Ураган за окнами стихал; громыханье тяжелых морских волн, с ненавистью обрушивавшихся на сдерживающий их берег, успокаивало Сталина. Он заснул с чувством умиротворенности.

Следующий день Сталин начал с просмотра телеграмм. Среди них была и шифрограмма от Кирова, в которой тот напоминал ему о своем приезде в Сочи (они договаривались об этом еще в Москве) и просил разрешения отправиться из Москвы на самолете.

Уже одно слово «самолет» приводило Сталина в ярость. Стремясь делать все от него зависящее для развития авиации — от строительства авиационных заводов, использования немецкого опыта самолетостроения до частых встреч с авиаконструкторами и летчиками-испытателями и обсуждения с ними проблем проектирования новых самолетов,— он в то же время боялся самолетов и предпочитал, чтобы на них летали все — от летчиков-испытателей до обыкновенных пассажиров, но только не он сам и близкие ему люди. И потому тут же продиктовал помощнику ответ Кирову:

«Не имею права и никому не советую давать разрешение на полеты. Покорнейше прошу приехать железной дорогой.

Сталин.

11 сентября 1931 года».

— Отправьте немедленно,— распорядился Сталин.— Какой летчик нашелся!

Сталин был уверен, что Киров, очень тонко чувствующий психологию людей и умеющий читать подлинные мысли за внешним камуфляжем, поймет его ироническое, на грани легкого издевательства, «покорнейше прошу» и, конечно, при встрече, раскатисто хохоча, напомнит это, не выказав своей обиды.

Сталин вышел погулять перед обедом.

Ветер еще не совсем утих, он гнал по небу встревоженные, жалкие в своей беспомощности облака, море по-прежнему бушевало, но было ясно, что гроза миновала. У берегов вода была темной, потерявшей свою извечную синеву, грязная пена клубилась над гребнями волн. Пахло морскими водорослями, мокрым песком, йодом и рыбой. Пальмы стояли растрепанные, взъерошенные, на земле в беспорядке валялись сломанные ветки, сучья, старые птичьи гнезда. Чайки метались над волнами, опасаясь приблизиться к воде.

Шифротелеграмма Кирова не выходила у Сталина из головы. «Хорошо, что приедет. Поговорим по душам. Таких людей нельзя долго держать на удалении. Слишком широко шагает Мироныч! Гонится за дешевой популярностью, ходит без охраны на заводы, изображает рубаху-парня. А массы — это стадо баранов — визжат от восторга: «Какой великий и какой простой!» Как легко можно этим массам втереть очки: судят не по делам, не по великим делам, которые вершатся по воле его, Сталина, а по звонким речам ораторов, по деятелям, у которых хорошо подвешенный язык. Видите ли, Киров хороший оратор… Ну и что из того? Когда им, Сталиным, выработана четкая и ясная генеральная линия, пересказывать ее с трибуны — большого ума не надо».

Даже от самого себя ему хотелось скрыть, что он завидует Кирову — его динамизму, его умению говорить с людьми по-человечески просто, его широкой солнечной улыбке, вечному оптимизму.

«Еще немного — и готов еще один «любимец партии». Ну что ж, посмотрим…»

К приезду Кирова снова установилась теплая и мягкая солнечная погода, какой она и бывает у моря в это время года, привычно именуемое «бархатным сезоном».