Диктатор

Так началось то, что стало известно как Третья республика. Эта речь повернула римскую политику вокруг ее оси. Она расточала хвалы Октавиану – или Цезарю, как теперь Цицерон впервые назвал его. «Кто непорочнее этого молодого человека? Кто скромнее? Есть ли среди нас более яркий пример юности со старинной чистотой?» – вопрошал он собравшихся. Его речь указывала путь к стратегии, которая все еще могла привести к спасению республики: «Бессмертные боги дали нам этих хранителей: для города – Цезаря, для Галлии – Децима». Но что, возможно, было еще важнее для уставших и измученных заботами сердец – спустя месяцы и годы вялой покорности она зажгла в Сенате боевой дух.

– Сегодня впервые после долгого перерыва мы вступили во владения свободы, – говорил мой друг. – Мы рождены для славы и для свободы. И если наступил последний эпизод долгой истории нашей республики, то давайте, по крайней мере, вести себя, как отважные гладиаторы: они встречают смерть с честью. Давайте позаботимся о том, чтобы и мы – мы, стоящие превыше всех прочих народов на земле! – тоже пали с достоинством, а не служили позору.

Эта речь возымела такой эффект, что, когда Цицерон сел, основная часть Сената тут же встала и ринулась к нему, чтобы столпиться вокруг с поздравлениями. Было ясно, что в данный момент он покорил сердца всех.

По просьбе оратора было вынесено предложение поблагодарить Децима за его защиту Ближней Галлии, восхвалить Октавиана за его «помощь, храбрость и рассудительность» и пообещать ему будущие почести, как только в новом году избранные консулами созовут Сенат. Это приняли подавляющим большинством голосов. Потом, что было крайне необычно, трибуны пригласили именно Цицерона, а не обслуживающего магистрата, выйти на форум и доложить народу, что решил Сенат.

Перед тем как мы отправились на встречу с Октавианом, мой друг сказал нам, что власть в Риме лежит в пыли и просто ожидает, чтобы кто-нибудь ее поднял. Именно это он и сделал в тот день. Цицерон взобрался на ростру – Сенат наблюдал за ним – и повернулся лицом ко всем этим тысячам граждан.

– Ваше невероятное число, римляне, – взревел он, – и размер – самый огромный, какой я могу припомнить, – этой ассамблеи вдохновляет меня на то, чтобы защищать республику, и дает надежду на ее восстановление! Я могу сказать вам, что Сенат только что поблагодарил Гая Цезаря, который защищал и защищает государство и вашу свободу!

Над толпой вознесся вал аплодисментов.

– Я предлагаю, – прокричал Цицерон, силясь, чтобы его услышали, – я предлагаю вам, римляне, поприветствовать самыми теплыми аплодисментами имя благороднейшего молодого человека! Божественные и бессмертные почести причитаются ему за его божественные и бессмертные услуги! Вы сражаетесь, римляне, против врага, с которым невозможны мирные соглашения. Антоний не просто преступный и подлый человек: он чудовищное и дикое животное. Вопрос не в том, на каких условиях мы будем жить, но в том, будем ли мы жить вообще или погибнем в муках и бесчестии! Что касается меня, то я не пожалею ради вас никаких усилий. Сегодня мы – впервые после долгого перерыва – по моему совету и по моей просьбе, были воспламенены надеждой на свободу!

С этими словами оратор сделал шаг назад, чтобы дать понять – его речь закончена. Толпа взревела и одобрительно затопала ногами, и для Цицерона начался последний – и самый восхитительный – этап его карьеры государственного деятеля.

Расшифровав свои стенографические заметки, я записал обе речи, и команде писцов снова пришлось работать поэтапно, чтобы скопировать их. Речи были вывешены на форуме и отправлены Бруту, Кассию, Дециму и другим выдающимся людям республиканского дела. Само собой, копии послали также Октавиану, который сразу же прочитал их и ответил в течение недели:

«От Гая Цезаря его другу и наставнику Марку Цицерону – привет. Твоя последняя “филиппика” доставила мне огромное наслаждение. “Непорочный”… “Скромный”… “Чистый”… “Божественный ум”… У меня горят уши! Серьезно, не перебарщивай, старина, потому что я могу стать обманутыми надеждами! Мне бы очень хотелось как-нибудь поговорить с тобой о тонкостях ораторского искусства – я знаю, сколь многому могу у тебя научиться и в этом вопросе, и в других. Итак – вперед! Как только я получу от тебя известие, что моя армия признана законной и у меня есть необходимые полномочия для ведения войны, я двину свои легионы на север, чтобы атаковать Антония».

Теперь все тревожно ожидали следующего собрания Сената, которое должно было состояться в первый день января. Цицерон волновался, что они зря тратят драгоценное время:

– Самое важное правило политики – это всегда заставлять события двигаться.