Диктатор

С нами были гладиаторы, играющие роль телохранителей: спутник Милона во время его визита в Македонию Бирра и три его товарища. В придачу явились двадцать или тридцать клиентов[23] Цицерона, служивших ему человеческим щитом, так что мы чувствовали себя в полной безопасности.

По дороге покрытый шрамами Бирра похвалился передо мной силой их группы: он сказал, что у Милона и Помпея есть еще сотня пар гладиаторов в резерве – в бараках на Марсовом поле, – и они готовы в мгновение ока приступить к делу, если Клодий попытается выкинуть какой-нибудь из своих трюков.

Мы добрались до здания Сената, и я протянул Цицерону текст его речи. На пороге он прикоснулся к древнему косяку и оглядел то, что называл «огромнейшей в мире комнатой» в благодарном изумлении, что дожил до того, чтобы увидеть ее вновь.

Когда Марк Туллий приблизился к своему обычному месту на передней скамье, ближайшей к консульскому возвышению, сидевшие поблизости сенаторы встали, чтобы пожать ему руку. Собрание было далеко не полным – я заметил, что отсутствует не только Гней Помпей, но также и Клодий, и Марк Красс, чей союз с Помпеем и Цезарем все еще был самой могучей силой в республике. Я гадал, почему они не явились.

Председательствующим консулом в тот день был Метелл Непот, давнейший враг Цицерона, который, тем не менее, теперь публично с ним помирился – хоть и нехотя, под давлением большинства Сената. Он ничем не выказал, что видит моего господина: вместо этого поднялся и объявил, что только что прибыл новый гонец от Цезаря из Дальней Галлии. В помещении стало тихо. Все сенаторы внимательно слушали, как Непот зачитывает донесение Цезаря об очередных жестоких столкновениях с дикими племенами с экзотическими названиями – виромандуями, атребатами и нервиями – и о сражениях среди тамошних мрачных, отдающихся эхом лесов и вздувшихся непреодолимых рек.

Было ясно, что Цезарь продвинулся на север куда дальше, чем любой римский военачальник до него – почти до холодного северного моря. И вновь его победа была едва ли не полным уничтожением противника: он заявлял, что из шестидесяти тысяч человек, составлявших армию нервиев, в живых осталось лишь пятьсот.

Когда Непот закончил читать, собравшиеся будто разом выдохнули. И только тогда консул пригласил Цицерона выступить.

Это был трудный момент для произнесения речи, и в результате Марк Туллий по большей части ограничился списком благодарностей. Он благодарил консулов и Сенат, народ и богов, своего брата и почти всех, кроме Цезаря, которого так и не упомянул. Особенно же он благодарил Помпея («чьи храбрость, слава и подвиги не имеют себе равных в летописях любых народов и любых времен») и Милона («его пребывание в роли трибуна было не чем иным, как твердой, неустанной, храброй и непреклонной защитой моего благополучия»).

Однако Цицерон не упомянул ни о нехватке зерна, ни о предложении наделить Помпея добавочной властью, и, как только он сел, Афраний и Милон быстро встали с мест и покинули здание.

Позже, когда мы шли обратно в дом Квинта, я заметил, что с нами больше нет Бирры и его гладиаторов. Мне подумалось, что это странно – ведь опасность нападения едва ли миновала! Среди толпящихся вокруг зевак было много нищих, и, может быть, я ошибался, но мне показалось, что теперь Цицерон притягивает к себе гораздо больше недружелюбных взглядов. Да и враждебных жестов тоже стало намного больше.

Как только мы оказались в безопасности, в доме, оратор сказал:

– Я не мог этого сделать. Как я мог руководить дискуссией, о которой ничего не знаю? Кроме того, это был неподходящий момент, чтобы делать такого рода предложения. Все могли говорить лишь о Цезаре, Цезаре, Цезаре… Может, теперь меня на некоторое время оставят в покое.

День был длинным и солнечным, и Цицерон провел основную его часть в саду, читая или кидая мячик жившей в их семье собаке – терьеру по кличке Мийя, чьи проказы приводили в огромный восторг юного Марка и его девятилетнего кузена Квинта Младшего – единственного ребенка Квинта и Помпонии. Марк был милым, открытым ребенком, в то время как Квинт, избалованный матерью, выказывал некие неприятные черты характера. Однако дети играли друг с другом довольно весело.

Время от времени через долину сюда доносился рев толпы из Большого Цирка, стоявшего по другую сторону холма – сотня тысяч голосов, кричащих или стонущих в унисон: звук был одновременно и бодрящим, и пугающим, как рычание тигра. Из-за него трепетали волоски на моей шее и руках.

В середине дня Квинт предложил, чтобы Цицерон пошел в Цирк, показался публике и посмотрел хотя бы одну скачку, но Марк Туллий предпочел остаться там, где был:

– Боюсь, я устал демонстрировать себя незнакомцам.