Диктатура пролетариата

Можно было бы предположить, что истребление и травля капиталистов и собственников, победы над всевозможными внешними и внутренними врагами, о которых громогласно кричат высокопарные лозунги, должны были дать русским коммунистам наконец почувствовать себя победителями, уверовать в свое дело, в убедительную нравственную силу своего альтруистического евангелия и приподняться до уровня великодушия истинных триумфаторов. Насколько по этому пути продвинулось кремлевское руководство, я не знаю. Жизнь в крупнейших городах полна мрака и боли. Отталкиваясь от философии братской любви как теоретического истока и первоначальной цели, Россия при диктатуре пришла лишь к сатанинскому евангелию братской ненависти. Оно благословляет ужаснейшие деяния, лишь бы только они совершались под знаменами классовой борьбы. Параллель с материальной жизнью очевидна: русский коммунизм преуспел в отрицательном, в разрушении, тогда как на положительное созидание он не способен. Как в материальной сфере положительная деятельность, следуя не задушенным большевизмом жизненным инстинктам, возвращается к знакомым, пока доступным формам, то же самое естественным образом произойдет с созидательными инстинктами в нравственной сфере. Они будут искать поддержку в прошлом, устремившись к национальным корням и стабильной народной почве.

Но накрывшая старые нормы морали разрушительная волна, сопутствующая идеологическим убеждениям секты коммунистов и их последователей, оставила после себя водоворот, который должен утянуть в пучину свойственные остальному населению представления о приличии. Годы войны и лишений стали тяжким испытанием. Голод вызывает в человеке волчий инстинкт. Тяжелая борьба за корку хлеба, за выживание не способствует моральному возвышению обычного человека. России потребовались бы годы, возможно, десятилетия, чтобы восстановить утраченное. Но все же это ничто в сравнении с той борьбой за жизнь и будущее, которую после войны и страшной нищеты вынуждены вести лишенные партийных привилегий слои населения в современной России.

При политической системе, отрицающей все нравственные нормы, признающей справедливым то, что в данный момент является для нее удобным, обходящей на практике те максимы, которые на словах ею же превозносятся, и потому превращающей жизнь страны в наглый фарс, – как можно ожидать, что человек, вынужденный выживать при таком режиме, например, бессердечный спекулянт или бесчувственный солдафон, вспомнит о старой морали, если этого не требует само государство? Большевизм в своем диком безумстве, наоборот, только высвобождает низменные физиологические инстинкты. И большевики, с их жестоким эгоизмом, воспринимают все ценности как равновеликие ставки на игральном столе жизни. Они сами обманывают и лицемерят, жульничают и угрожают, ставя на кон чужую жизнь и благополучие, как будто это их собственные деньги или имущество. Они ведут в игре. Они не останавливаются ни перед чем. Они уже образовали первый в истории диктатуры пролетариата высший экономический класс, свободный от груза неудобных старомодных норм.

Толпе рядовых коммунистов уже не помогут воспитательные наставления Троцкого. Заставить таких личностей пересмотреть манеры поведения сможет только грамотная нравственная политика и безупречная мораль общественных властей. Одним из проклятий большевистского насильственного переворота является то, что его методы – не социалистическая идейная основа, а именно кровожадные методы – не могут не вызвать соответствующее противодействие, и это запускает индукционный поток жестокости в обществе, оказавшемся в когтях революционеров. Ситуация в России – ужасное тому свидетельство.

* * *

Созерцание этого упадка не может не вогнать в жесточайшее уныние.

– Но разве Запад не придет к нам на помощь? – спросил меня однажды вечером пожилой господин, светило мировой науки.

– Мне кажется, – отвечал я, – что здесь Европа ничем помочь не сможет, Россия должна сама довести до конца борьбу с собой и ради себя.

– Но разве Запад не видит, что тогда русский народ ждет неминуемая гибель, что люди, захватившие власть, взбудоражив самые низменные инстинкты, и несмотря на громкие фразы удерживающие ее исключительно путем жестокости и насилия, что они хладнокровно толкают народ к обрыву и что здешняя нравственная зараза непременно приведет к крушению Западной Европы?

Этот отклик на мою реплику прозвучал как крик отчаяния. В нем отразились растерянность и уныние, поразившие большинство представителей старой интеллигенции. Вера, с гордостью хранимая ими в годы страданий и крайних лишений, теперь, когда пик материального кризиса пройден, тонет в пессимизме рутинной жизни.