Диктатура

Таким образом, военное положение знаменует собой пространство, предоставляемое для проведения военной операции с использованием ситуативной техники, пространство, в котором допустимо все, чего потребует положение дел. Значит, это нечто иное, нежели юрисдикция прево или закон военного времени. Суды прево представляют собой чрезвычайные военные суды, в первой и последней инстанции выносящие приговор за преступления, угрожающие общественной безопасности, все равно, окажутся преступники военными или гражданскими лицами. Закон военного времени (judicium statarium) подразумевает сокращенную процедуру судопроизводства, которая первоначально применялась только в отношении солдат[338]*, а позднее, подобно юрисдикции прево, была распространена на осуждение определенных преступлений, совершенных в областях, где формально оглашен закон военного времени[339]. Если же в условиях военного положения военачальник поручает судам выносить приговоры за определенные преступления, то налицо уже вновь возвращение к правовой форме. Собственное существо военного положения выявляется в случае действительной опасности. Это насилие, которое может не оглядываться на правовые обстоятельства, но служит государственным интересам. В силу своей эффективности и фактичности оно по сути своей не может быть облечено в правовую форму. Но видимость такой формы может появиться с двух сторон. Со стороны права процедура судопроизводства может стать настолько сокращенной, что в действительности оно окажется незамедлительно действующей исполнительной властью, а предшествующее исполнению приговора решение примет всего лишь фактический характер и ни в логическом, ни в нормативном, ни в психологическом отношении не будет отличаться от решения солдата, соображающего, является стоящий напротив человек его врагом или нет. Ведь солдат тоже оценивает происходящее с юридической точки зрения и приходит к тому или иному суждению, но никто не скажет, что он убивает врага на основании вынесенного по сокращенной процедуре и подлежащего незамедлительному исполнению приговора. С другой стороны, для чисто фактически развертывающегося метода могут оказаться необходимыми многочисленные определения, которые выносятся в форме обсуждения и согласования, а потому допускают видимость правовой формы. Когда революционный трибунал приговаривает политического противника к смерти и заранее обдумывает, действительно ли он имеет дело с политическим противником и покажется ли его устранение целесообразным с точки зрения политических интересов, то это будет правосудие только по формальному понятию, называющему правосудием все, что делает суд. На самом же деле такое правосудие является частью революционного действия. Так называемая позитивистская «форма» несостоятельна в применении к вещам, о которых тут идет речь. Если к военачальнику отходят совокупные правовые полномочия всех органов власти, то, скажем, необходимое для военных целей разрушение какого-нибудь здания внутри страны отнюдь не является решением об отчуждении собственности, связанным с постановлением о том, что возмещение ущерба не гарантируется. Всего лишь фактическая мера остается недоступна правовой формулировке и не может быть объяснена даже с помощью любопытного понятия о комбинированном официальном действии. Прусская административная практика допускала такие комбинированные акты, при которых фактический процесс должен одновременно заключать в себе выражаемую в действии правовую инструкцию, допускала государства из соображений практического правового разума в пользу пострадавших граждан, чтобы предоставить им возможность обжалования[340]. В случае полной передачи исполнительной власти, обжалование, конечно, тоже не было бы возможно, потому что тогда в действии выражалось бы уже не только распоряжение, но и отклонение якобы допустимого обжалования, так что действие это содержит в себе фантастическое изобилие возможных комбинаций.