«Дилетант», 2012 № 1

Съемки затянутся на год, на два, и члены съемочной группы уже будут чувствовать себя рабами на галерах, привязанными к этому фильму на всю оставшуюся жизнь. Одна отрада — денег на простои, срывы никто не жалеет, все получают хорошую зарплату, а вождь терпеливо ждет исполнения заказа. Тем более что ему есть чем заняться — кругом идет война. Не было б ее, думается, Эйзенштейна бы поторопили. А пока образовалось государство в государстве под названием «Иван Грозный». Отдельная планета. Названов, потерявший счет времени, с удивлением продолжает писать жене, что, ему кажется, так вся жизнь пройдет, и, с одной стороны, подобное существование, конечно, лучше, чем в лагере сидеть (а до съемок в «Иване Грозном» он там и находился), а с другой — он не может выйти из состояния жестокой подавленности, да еще тиф кругом бушует, люди мрут (отметим, что всем членам съемочной группы «Ивана Грозного» заблаговременно были сделаны прививки, и они спаслись, а в других группах немало актеров умерло, в том числе таких известных, как Блинов или Магарилл). Но, как уже было сказано, выход из этого морока был найден. И имя ему — парадокс.

Это состояние в фильме начинается с момента, когда там появляется митрополит Филипп. Он — в стане гнусных врагов Ивана Грозного, и играет его Абрикосов резко «отрицательно», но вот загвоздка: объективно у Филиппа есть своя позиция и своя правда, вполне здравая, вполне объяснимая и вполне понятная. Тут мы впервые начинаем замечать, что и Черкасов-то играет своего героя отнюдь не «положительно», а точно так же. Более того, наконец-то срабатывает и стилистика театральной гротесковости, ибо благодаря ей мы видим, что все здесь в той или иной степени уроды, все полукарикатурны, все неестественны. Они таковы, ибо являются персонажами дьявольского балагана тотального Зла.

Постепенно хитрая игра Эйзенштейна все более начинает набирать силу. Вот еще один, новый психологический аттракцион — мерзкая монстрообразная и мужеподобная заговорщица и сволочь Ефросинья вдруг оказывается любящей матерью: с одной стороны, она плетет новую интригу против Грозного, мечтая его убить, а с другой — в этой же сцене ласково и трогательно убаюкивает своего сына, поет ему странную песню про бобра.

Песня нарочито путаная, слегка абсурдистская. Содержание такое: купался бобер в Москве-реке, но искупаться не смог, весь в грязи вывалялся (что бы это значило? Уже какая-то загадка), потом он спешит в лес, но всюду собрались охотники, хотят бобра убить (нам, естественно, становится его жалко, ибо он герой песни), но не просто убить, а пустить Владимиру (слабоумному сыну Ефросиньи) на будущий царский воротник (то есть песня опять переворачивается с ног на голову, и получается, что нашего героя-бобра убить как раз и нужно).

Искомое состояние морока обретено, и тут уже начинается торжество Эйзенштейна — торжество и месть. Он сам создает огромную мышеловку, в которую и должен попасться Верховный Зритель. Другое дело, что если он туда попадется, то и творцу мышеловки несдобровать — он сам мгновенно превратится в мышь. Но уже нет пути назад, и если миссия не состоялась, состоится Игра. Игра с дьяволом, игра со смертью.

А может, и пронесет? Ведь пронесло же один раз, когда еще в сценарии Эйзенштейн позволил себе некий финт ушами. Там в списке казненных бояр фигурируют в зашифрованном виде некоторые культурные и политические деятели эпохи, ликвидированные Сталиным: то боярин Сергей Третьяк попадется (в нем угадывается Сергей Третьяков), то Всеволод Большое Гнездо (видимо, Мейерхольд), а вот какой-то Максим Литвин (явный намек на только что уволенного, но еще не убитого Максима Литвинова). Ну не мог Эйзенштейн не подпустить пилюлю, не подразниться. Или, как он говорил, «подкрасться незаметно к власти, ублажить, а потом отхватить кусок от задницы и убежать».

В «Иване Грозном» он к этой «заднице» и подкрадывается. Вот сцена с пещным действом. Когда в палату входит Грозный, вступая в конфликт с Филиппом, ребенок кричит: «Это грозный царь языческий?», показывает пальцем на Ивана и смеется (обратим внимание, что это единственный в фильме естественный, ненатужный смех — все остальные тут не столько смеются, сколько дьявольски гогочут или делают вид, что им смешно). Ребенок здесь главный зритель и отчасти альтер эго всех зрителей — ведь это для него поясняли смысл действа, а на самом-то деле для нас, сидящих в зале.