Дилетант №1

Теперь вернемся к Эйзенштейну. Сознание его было ироничным, отстраненным, парадоксальным и, что самое ценное, космическим, всеохватным, объемным, всесопрягающим.

Но при этом уж больно он суетится, ибо хочет стать первым среди равных. Официально быть признанным великим. И, увы, он тоже, как и Сталин, «за ценой не постоит». Только цена его другая. Сталин действует по горизонтали, в земном пространстве, превращая все вокруг в гекатомбы, мышление же Эйзенштейна глубоко вертикально — он ведет свой внутренний диалог с Богом. Не забывая отдавать должное и дьяволу. Ибо в мире земном, где режиссер решил стать первым, правит исключительно дьявол. Сотрудничество с дьяволом уже приводит его к полному житейскому проигрышу и ко все более противленческому сознанию. Он все более сближается с людьми, которые вскоре пачками отправляются куда надо, а НКВД ломится от доносов, поступающих на режиссера. Разумеется, и в протоколах допросов заключенных Эйзенштейн предстает как одна из самых опасных фигур в государстве. Но пока он на свободе — вождь еще не дал последнюю команду.

Большого художника можно приручить и заставить служить своим целям — ведь служил он им когда-то, и с успехом, а теперь вот от рук отбился. В качестве пробного камня Эйзенштейну заказывается первая идеологическая мистерия, «Александр Невский», а в 1939-м, после пакта с Германией, вторая — опера «Валькирия», прославляющая немецкий дух. Эйзенштейн четко исполняет то, что от него требуют: создает выразительно-плакатные и абсолютно пустые по содержанию полуоперы, полуфеерии. И тут, заново достигший успеха и реабилитированный властью, Эйзенштейн решается предложить ей собственные замыслы. Он говорит, что хочет поставить фильм или о борьбе с чумой, или о деле Бейлиса. «Эта тематика не представляет интереса», — ответил ему Жданов, разумеется, озвучив решение Понятно Кого. Я думаю, что даже если бы Эйзенштейн предложил сделать фильм о Сталине, ему все равно ответили бы отказом. А вот навязать режиссеру свою волю, а потом держать исполнение заказа под строгим контролем — это еще, пожалуй, можно. Но непременное условие: заказ должен исходить от Вождя, но ни в коем случае — от самого режиссера.

— Поставь мне фильм об Учителе! — говорит Сталин.

Эйзенштейн соглашается.

Итак, «Иван Грозный». Эйзенштейн пишет сценарий (наверняка это было что-то вполне торжественно-соцреалистическое, в стиле «Александра Невского»), и он проходит, ура, без всяких поправок. И тут начинается война. Но неважно, все равно на исполнение Главного Государственного Заказа сил и средств никто не пожалеет. Эйзенштейн вместе с группой едет в Алма-Ату и приступает к съемкам.

Съемки почему-то не ладятся. Материал не идет. Каждая сцена снимается по несколько раз и все равно не устраивает мастера. Эйзенштейн злится, взбрыкивает, хамит — что, в общем, ему несвойственно. Что ж такое? Потерял форму? Или, может быть, ему по каким-то причинам тошно это снимать?

Скорее второе. Ибо он, написавший вполне верноподданнический сценарий, вынужден вступать дважды в ту реку, вода которой мутна. В реку, в которой он не чувствовал себя самим собой, — в реку «Александра Невского». Это пока он еще дойдет до второй серии, где уже задумал не просто что-то высказать, а, по его собственному признанию, «совершить самоубийство фильмом»... Но сейчас снимается первая — абсолютно грубая, абсолютно однозначная и примитивная. Впрочем, весь примитив сосредоточен в области сюжета — как художник, Эйзенштейн снимает фильм в уже забытой в 30-е годы стилистике экспрессионизма, более того, стилистике открыто театральной и гротесковой.

Эта стилистика здесь — последняя индульгенция, последнее спасение от пустоты. Пластический же образ фильма он выстраивает как некий нарочито театральный миракль с тенями, избыточно неестественными, но подчеркивающими образ сцены или персонажа позами и жестами, с маскоподобными взглядами. И с бесконечным выкатыванием глаз. Честно скажем, с выкатываниями этими он явно переборщил — выпученные зенки в фильме постепенно начинают раздражать. Они как бы подчеркивают предельную неестественность и условность происходящего. Театр и кинематограф начинают вести в фильме внутреннюю войну, и пока, в первой серии, условный театр явно побеждает.

Все по знакомым канонам. Есть очень хороший царь, а ему противостоят мерзкие бояре. Чего они хотят и какие у них цели, абсолютно неясно: в соцреализме у зла нет своей позиции и своей правды, оно просто совершает всякие гадости и строит козни. Так и здесь, бояре во главе с Ефросиньей Старицкой пытаются помешать Грозному во всех его деяниях, говорят мерзкими голосами, строят тайные заговоры, подговаривают всех вокруг на злодеяния, входят в сговор со столь же мерзкими иностранцами (а уж это самое страшное преступление — хуже иностранца зверя нет) и в итоге травят жену Грозного Анастасию. Зачем — неясно (уж лучше б его самого).