Дилетант №1

Отравление происходит очень смешно. Гадина Ефросинья, пока Анастасия болеет, ничтоже сумняше-ся заходит в спальню и сидит в ней (что весьма странно, ведь она тут главный Грозному враг). В спальню заходят Иван с Малютой, ведут тайный разговор о важных государственных делах, а Ефросинья не просто все это прекрасно слышит, но еще и запросто так, при них же, в чашу яд наливает и Анастасии преподносит.

Сцена смотрится как стопроцентная пародия. Поскольку все это играется в избыточно театральной манере, то начинает отдавать неким скетчем откуда-то из «Большой разницы». Потом бояре начинают готовить еще одну гадость — хотят отдать Казань крымскому хану. Опять-таки неясно, зачем, но ясно, что это плохо, что это предательство интересов Руси, и Грозный борется из последних сил. В итоге Казань берет сам. В общем, бояре — гады, Грозный — молодец. Ну и народ, конечно, с ним заодно.

Стилистически Эйзенштейн с этим примитивизмом борется, но, как показывает практика, ничего кардинально иного гротесковый стиль здесь не добавляет. Пока в режиссуру не привнесена третья составляющая — парадокс. И тут фильм сразу же начинает заметно улучшаться.

Точка перелома — один из финальных кадров первой серии. По сюжету Грозный (опять-таки абсолютно непонятно, зачем) решает уединиться в Александровской слободе, чтобы народ пришел к нему с поклоном и просьбой вернуться назад на царство и спасти от ненавистных бояр. Народ приходит. И вот знаменитый, врезающийся в память кадр: острый мефистофельский профиль Грозного возвышается над толпой народа. И это очень выразительно. Но в искусстве ничего не может быть выразительно само по себе — подлинная выразительность всегда несет с собой чувство, эмоцию, состояние, а они побуждают к мысли. Выразительность «Броненосца» побуждала зрителей (особенно в Европе) идти громить лавки богатеев (что они и делали). Здесь же выразительность иная, не на крови и борьбе настоянная, а затаенно-психологическая, и более того, врывающаяся неким статическим аттракционом, аттракционом мысли. И кадр вырастает в образ: ничего хорошего сей мрачный профиль народу не сулит, это ворон, склонившийся над муравьями.

Во второй серии эстетика парадоксальности будет уже превалировать. Постепенно возникнет главное качество фильма — мы перестанем до конца понимать, кто тут прав, кто виноват, и на многие вещи не будем знать, как реагировать. Нет, особой психологической глубины мы не дождемся, но плоские образы постепенно будут обрастать несвойственными им обертонами. И все — по принципу парадокса.

Когда Эйзенштейн начал работу над фильмом, он сказал, что ему нужны максимально сильные актеры, актеры экстра-класса. «С посредственностями я не работаю», — четко произнес он. Ха! Работал-работал, а теперь вдруг перестал! На первых-то порах он не просто с посредственностями работал, а, можно сказать, с бездарями — с типажами. И даже там, где нужно было взять на роль актера, брал ничтожный типаж, как, например, в случае с Лениным, которого зачем-то сыграл не имеющий актерских способностей рабочий Никандров с лицом, на котором отнюдь не лежала печать интеллекта. Не нужны были тогда Эйзенштейну таланты — актеры поневоле тянули бы его к Свету, к чему-то высшему, отчасти божественному. Какой уж тут Свет, зачем он здесь? Здесь нужны те самые муравьи, покорные исполнители твоей воли, ничего индивидуального, личностного принести не могущие.

Но постепенно концепция меняется, и теперь ему нужны большие актеры. Те, в которых Бог живет изначально — за счет таланта, дающего им возможность создать объемные, сложные образы. Но именно этих больших актеров Эйзенштейн на первой стадии загоняет в нарочито плоские, почти буффонные формы. Естественно, они из этих форм поневоле вылезают, выпрастываются, формы мешают им — ведь не комедию же они играют. Эйзенштейна это раздражает, но еще больше раздражает актеров: они не понимают, чего режиссер от них хочет. Названов, сыгравший Курбского, бесится, он уже почти ненавидит Эйзенштейна, выливая свою боль в письмах к жене; Черкасов и вовсе один раз впадет в такую истерику, что упадет на пол и начнет по нему кататься, и этот единственный в его жизни нервный срыв обернется тяжелой депрессией, из-за которой группа будет неделю находиться в простое.