Потом — в столовой… минут через пятнадцать после гонга, тоже совсем неожиданно, прозвучали имена. Одно за другим, одно за другим и в то же время — вместе. Их прочитали, произнесли без какой-либо паузы, причем в алфавитном — стерильном, а в сущности, бессмысленном — порядке, когда имена лишаются всего личного, любого присущего им качества — вплоть до абсолютного обнажения, до скелета, до мозга костей… и в ушах Анастасии без остановки звучали знакомые и незнакомые имена. Этим занялась не сестра Евдокия, она, наверное, не способна на подобное уничтожающее слияние, сестра Лара прочитала их своим гнусавым голосом, стоя перед баром, между вазами, в которых давно уже нет никаких цветов. Лист в ее руке — желтый, очень похожий на те, на которых все писали свои записки во время отсутствия доктора, только длиннее, какого-то странного формата, она держала его перед грудью, словно стараясь ее прикрыть, и, наверное, снабженный монограммой в форме ромба. И, конечно, печатью. А в монограмме — имя, но оно совсем отдельно, вне списка, составленного неясно с какой целью, оглашенного сестрой Ларой в каком-то гнусавом сплаве,
Анастасия-Агнесса-Аглая-Ада-Арсения-Бета-Борис-Вера-Вероника-Виктор-Виола-Герман-Дебора-Доминик-Елисавета-Женевьева-Жоржетта-Зара-Зарин-Игнат-Клавдия-Линда-Михаэль-Мэтью-Мария-Павел-Ран-Слав-Слава-Эммануил-Эмин-Ханна,
список закончился. Точка. Анастасия очнулась, надо же, зато теперь я знаю все имена, они врезались в ее сознание, она их запомнила, прибавила к остальным, ставшим ей близкими, подумав при этом, что неплохо бы совместить эти незнакомые имена с лицами их носителей. Она услышала, как сестра Лара спросила, все ли присутствуют, как будто отсутствующие могли сообщить, что их нет, но, по крайней мере на первый взгляд, все были здесь и никто не ответил на этот вопрос, потому что после этого неприличного акта чтения списка все затаили дыхание. Стали ждать. Отступив назад, сестра Лара зашла за стойку бара, где обычно стоял молодой человек, разливающий напитки, ее тело скрылось наполовину, а ее место впереди, точно по центру, заняла сестра Евдокия, наверное, это ей предстояло всё объяснить. Анастасия запомнила ее глаза, их выражение, сохранив это где-то внутри себя, но ее слова прошли мимо нее, она не смогла их воспроизвести, когда позже сидела на краю скалы, потому что час назад просто не пожелала их слушать, куда-то провалилась сразу после первой же фразы: они, говорила сестра Евдокия, приняли решение;
потом сестра Лара вытащила стопку бумаг, это были их медицинские карты, маленькие квадратные книжки, некоторые — толстые, другие — совсем тоненькие, кивнула сестре Евдокии, и та взяла одну из них. Нерешительно повертела в руках, явно собираясь сказать что-то еще, совсем последнее, и это Анастасия услышала и запомнила,
и, на миг положив карту обратно на стойку, она прикоснулась рукой к своему сердцу и слегка наклонилась вперед, как бы готовая упасть на колени и просить прощения. Стало ясно — эта боль не какая-то вымышленная метафора, этот жест растрогал всех, ее боль они приняли всем сердцем. По крайней мере, Анастасия отчетливо ощутила резкую боль за грудиной, она там и осталась, а сестра Евдокия вернулась к своим обязанностям. Взяла из стопки карту, раскрыла ее, и снова зазвучали имена:
это была та, совсем молоденькая девушка, которая смущала тихие послеобеденные часы стуком своего мяча. Она поднялась со стула, ее лицо соответствовало имени — бледное и усыпанное веснушками, словно мелкими цветочками, и пошла к сестре Евдокии,