Динамит пахнет ладаном

— Живой! — только и сказала Вера, обнимая его. — Идти сможешь? Только не падай, а то мне тебя не поднять.

* * *

В землянке было тепло, даже жарковато. В очаге потрескивали поленья, дым завивался под закопченным сводом и улетал вверх. Когда Орлов строил эту землянку, он больше всего времени потратил на дымоход. И сейчас мог бы гордиться отличной тягой.

Он лежал на лавке, глядя в огонь, чтобы не встречаться глазами с Верой, стыдясь своей беспомощности и слабости.

Вера распорола ножом его брюки по швам, и стала осматривать рану.

— Ничего страшного. Фасции повреждены, но сухожилия не задеты. Считай, что это просто большая ссадина. Хорошо, что ты залепил рану глиной, а не грязью. Сейчас перевяжу, у меня есть всё для этого.

— А нельзя ли сначала покормить, доктор?

— Ты же только что съел две тарелки каши!

— Я и не заметил.

— Ну, батенька, вы меня радуете. Если больной хочет есть, то не так уж он и болен.

— Я не больной.

— А я не доктор. Перевернись на живот.

Она ловко схватила его за плечо и бок и сама перевернула на лавке. Орлов сложил руки под щекой и закрыл глаза. Пусть делает что хочет.

Вера принесла в землянку два ведра с кипятком и наполнила большой котел. Окунула локоть в воду и удовлетворенно кивнула:

— Вот теперь в самый раз.

— Не многовато ли воды, чтобы промыть простую ссадину? — спросил он.

— Больной, вам вредно много говорить. Вытяните руки вперед.

Ловким движением она стянула с него заскорузлую рубашку, стащила остатки брюк, и Орлов глазом не успел моргнуть, как оказался голым. И тут же горячая мочалка легла на его спину. Душистая пена потекла по шее, забежала под мышки, и он зажмурился от удовольствия.

Пусть делает что хочет.

Она мыла его, как когда-то в детстве это делала мать. А он всеё не открывал глаз, и стискивал зубы, и впивался пальцами в лавку, чтобы не вскочить и не наброситься на Веру.

— Повернись, — дрогнувшим голосом сказала она. И повторила сердито: — Орлов, давайте без глупостей! Хотите заражение крови заработать? Я столько раненых перемыла, и все меня слушались! Ну-ка, на бочок, живо!

Ее влажная ладонь прошлась по его щекам.

— Ты сбрил усы? Напрасно.

— Вырастут еще, — проговорил он, схватив ее ладонь и прижимая ее к своим губам. — Вера, Вера, как я рвался к тебе. Если бы тебя тут не было, я бы не дошел.

— Что вы такое говорите, граф, — едва слышно произнесла она.

И вдруг ее губы приблизились к его лицу…

* * *

Они лежали на медвежьей шкуре на полу землянки, укрытые колючим одеялом. Вера приподнялась на локте и провела пальцами по щетине на его скулах.

— Не нужны тебе усы. Я хочу видеть твои губы.

— Хорошо, буду бриться.

— Как я ненавидела тебя, когда ты приехал в прошлый раз, — проговорила она. — Убить была готова. Приехал — и сразу исчез. Даже не посмотрел на меня. А я мылась, косы заплетала, наряжалась…

— Ты же сама меня погнала отсюда.

— Ну и что? А ты не должен был меня слушать. Взял бы меня, как сейчас. Без лишних слов. А ты уехал.

— Хорошо.

— Что «хорошо»?

— Хорошо. Теперь буду брать тебя без лишних слов.

Она шлепнула его по губам и засмеялась:

— О, больной, вы поправляетесь на глазах.

Орлов прижался лицом к ее волосам и жадно вдохнул их запах. Вот оно, счастье. Кажется, только что он был на самом дне, ниже некуда падать, ниже была только смерть — и вдруг вознесся на вершину блаженства. Ничего больше не нужно, только прижимать к себе это теплое упругое тело и вдыхать этот аромат. И ничего больше. И слышать этот голос…

— … девчонки меня учат, а я — их. Знаешь, как будет «здравствуй»? «Маруаве». Красиво, да? Они вообще очень красивые. Совсем не такие, как я думала. Но скажи мне, почему они называют себя женами Джошуа? Он спит только с Кэтрин, и сыновья у него только от нее. Или я что-то неправильно понимаю?

— Старый он стал, вот и угомонился. Раньше у него еще была Лайза. И Тотоми была, молоденькая.

— Лайза? Тотоми? Но их здесь нет.

— Умерли. Осталась только Кэт. А остальные жены — это вдовы. Их мужья погибли, или спились, или от болезней померли. Джошуа их взял к себе в семью. Вот они и стали его женами. И у детей теперь есть живой отец. Это разумно.

— Наверно. Но я бы так не смогла. Если б у тебя была еще какая-нибудь Лайза… — Она схватила его за горло. — Признавайся, чьи сапоги ты мне тогда подсунул? А?

— Надеюсь, ты их не выбросила?

— Хотела. Ну, так чьи они?

Он встал и, сняв с гвоздя старую шинель, накинул ее на плечи. Подошел к полке, где хранил запасы табака. Выбрал одну из трубок, что висели рядом на стене. Раскурил ее и сел на лавку, запахнувшись в шинель.

— Хорошо, что ты не выбросила те сапоги, — сказал он. — Хоть что-то осталось. У меня ведь теперь ничего нет. Ни дома. Ни всего, что было в доме. Вот так. Я теперь нищий, Вера. Босяк.

— Что случилось? Пожар?

— Вроде того. Я дернул за хвост змею. Огромную змею. Мне с ней не справиться.

То ли от ранения, то ли от усталости, но табак подействовал на него сильно, будто в первый раз. Голова закружилась, и он прижался спиной к стенке, чтобы не потерять равновесие.