Динамитчик. Самые новые арабские ночи принца Флоризеля

Он был сильно вытянут в длину. От края до края его освещало множество ламп, и по издаваемому ими треску я поняла, что они электрические. В самом дальнем его конце сквозь открытую дверь виднелось нечто вроде односкатного навеса рядом с дымоходом, который, в отличие от зала, озарялся красными всполохами из-за створок горна. Вдоль стен стояли застеклённые шкафы с книгами, на столах громоздились сосуды с химическими препаратами, а из отверстия в огнеупорной стене выходил широкий тяжёлый приводной ремень, тянувшийся по потолку зала на стальных шкивах и издававший скрип и скрежет. В углу я заметила кресло на хрустальных ножках, густо опутанное проводами. Именно к нему поспешила мама.

– Это оно? – спросила она.

Доктор молча наклонил голову.

– Асенат, – обратилась ко мне мама, – в пору печального заката своей жизни я обрела единственного помощника. Взгляни на него: это доктор Грирсон. Так будь же, дочь моя, благодарна этому другу!

Она села в кресло и положила руки на шары, которыми заканчивались подлокотники.

– Всё так? – спросила она и посмотрела на доктора таким счастливым взором, что я засомневалась, в своём ли она уме. Доктор снова кивнул, но на сей раз прижавшись спиной к стене. Очевидно, он нажал на какой-то рычажок. Мама едва заметно вздрогнула, лицо её на мгновение дёрнулось, после чего она вся обмякла, словно очень устала. В это время я сидела у неё в ногах, и тут её руки бессильно обвисли, а голова упала на грудь: её душа отлетела.

Я не знаю, сколько прошло времени, прежде чем я подняла заплаканное лицо и посмотрела на доктора. Наши взгляды встретились, и в его глазах было столько участия, жалости и внимания, что я, несмотря на всё своё горе, тут же обратилась в зрение и слух.

– Довольно стенаний, – сказал он. – Баша мать ушла в смерть, словно к брачному алтарю. Она умерла там же, где и её муж. А теперь, Асенат, пришло время подумать о живых. Следуйте за мной.

Я пошла за ним, как во сне. Он усадил меня у камина и дал глоток вина, после чего, расхаживая взад-вперёд по каменному полу, сказал мне следующее:

– Теперь, дитя моё, вы одна во всём мире и под неусыпным взором Бригама Янга. При обычном развитии событий вас ждала бы участь стать пятнадцатой невестой какого-нибудь похотливого старейшины. А если повезёт (в том смысле, в котором везение понимается в этих краях) – снискать благосклонность самого президента. Подобный исход для девушки вроде вас – хуже смерти. Лучше умереть, как ваша матушка, чем с каждым днём всё больше увязать в трясине духовного разложения и вырождения. Но есть ли шансы на успех в случае побега? Отец ваш предпринял такую попытку, и вы сами видели, сколь ревностно надзирали над ним его «опекуны» и как грубый наскальный рисунок оказался сильнее любого войска, преграждающего путь к свободе. Будете ли вы более изобретательны или удачливы в том начинании, где отец ваш потерпел поражение? Или же все ваши усилия окажутся столь же бесплодными?

Я слушала его со смешанными чувствами, но теперь, кажется, мне всё стало ясно.

– Я понимаю вас! – воскликнула я. – Вы всё правильно рассудили. Я должна последовать за родителями. О да, я не просто хочу, я жажду этого!

– Нет, – оборвал меня доктор, – смерть не для вас. Мы можем отсечь больную ветвь, но отнюдь не здоровую. Нет-нет, ваша матушка мечтала совсем о другом, да и я тоже. Я вижу, – воскликнул он, – как девушка взрослеет, как план осуществляется, а результат – да-да – превосходит все ожидания! Я не позволю себе помешать столь блистательному развитию событий. Задумка вашей матушки состояла в том, – добавил он чуть тише, – чтобы я сам женился на вас.

Боюсь, что при этих словах моё лицо выразило такой ужас и отвращение, что он тут же поспешил успокоить меня.

– Возьмите себя в руки, Асенат, и не сомневайтесь, – произнёс он. – Как бы стар я ни был, я помню буйные порывы юности. Дни мои прошли в тиши лабораторий, но во всех своих трудах и стараниях я не забыл «утехи младости безумной». Старость робко просит об избавлении от нестерпимой боли, юность же, схватив Бога за бороду, требует наслаждений по неоспоримому праву. Всё это осталось в моей памяти, и никто не ощущал всё это столь же остро, и никто столь же тщательно это не обдумывал, как я. Я просто отложил их до назначенного им часа. Теперь представьте: вы остались одна-одинешенька, ваш единственный друг, пожилой учёный, достиг зрелости в познаниях, но остался юн в симпатиях. Ответьте мне на один вопрос: свободны ли вы от пут, которые мир называет любовью? Хозяйка ли вы своему сердцу и рассудку? Или же вы в рабстве своих глаз и ушей?

Я ответила довольно сбивчиво. Кажется, я говорила, что моё сердце осталось с моими ушедшими родителями.