Динарская бабочка

Я был его идеалом в течение сорока восьми часов. В первый день он показал мне город, предупредив, что из него плохой гид (вот в Италии он был бы прекрасным чичероне, — что я, желторотый, знал о настоящей Италии?), постаравшись не пропустить ничего из того, что считал особенно ужасным или великолепным: docks[88], slums[89], смену караула у Букингемского дворца, таверны и аптеки, где сохранились балочные потолки семнадцатого века, лавки антикваров, не говоря уже о посещении его клуба, о бесконечных парках и садах, где недавно завезенные серые белки съели местных рыжих и где, к несчастью, становится все меньше и серых белок. Их тоже съели — только теперь уже люди? Я сказал, что рыжие белки очень вкусные: я пробовал в Италии. Тут разговор зашел о кулинарном искусстве. Сэру Дональду не понравилось, что я всерьез принимаю вывески, изображающие тарелки с морковью и бутылки с желтым соусом и агитирующие огромными буквами за «perfect soup»[90] и «marvellous sauce»[91]. Мне следовало убедиться, что хотя таким, как он, приходится нелегко, искусство приспосабливаться еще не утрачено жителями Британских островов, принявшими надлежащее посвящение под другим небом. Доказательство этому я мог получить тут же. Нет, дайте сообразить, тут же — громко сказано. Необходимо все подготовить, продумать. Не заходить же в первую попавшуюся ресторацию, тем более, итальянскую. Там могут обдурить приезжего итальянца, но не его, ему очки не вотрешь. Он приглашает меня к себе домой. Не сейчас, не в этот вечер, какое там! Он должен предупредить свою повариху Хани, которая живет в Манчестере и приезжает иногда к нему готовить. Слишком далеко? Ерунда, всего четыре часа на поезде. Он даст телеграмму молнию, и на следующее утро его Сладкая (honey[92]) появится. К девяти вечера парадный ужин будет готов. Сэр Дональд попросил меня прийти пораньше, он будет ждать меня в семь. Я попросил разрешения прийти с итальянским другом. Естественно, хоть с двумя. И он высадил (dropped) меня у входа в гостиницу, где мне предстояло довольствоваться скудным казенным ужином. Зато на следующий день…

На следующий день около половины седьмого я стоял на углу Оксфорд Стрит и Парк Лейн, пытаясь свистом привлечь к себе внимание какого-нибудь сердобольного таксиста. Но свистеть было бесполезно: в этот час найти в Лондоне свободное такси задача не из легких. Меня выручил гостиничный портье: его свист, обошедшийся мне в два шиллинга, оказался эффективнее моего, так что в семь часов я и мой друг Альберто Моравиа, вскарабкавшись по узкой лестнице сэра Дональда, получили возможность познакомиться со Сладкой. Ангел, приехавший из города, черного, как уголь, сам оказался черным. Одна из тех женщин, которые в ответ на вопрос, сколько им лет, могут буркнуть что-то нечленораздельное, оканчивающееся на пять, оставляя открытым промежуток от двадцати пяти и выше; круглая, толстая, с лоснящейся кожей, курчавая, добродушная. Обступившие ее сэр Дональд и его адепты весело смеялись. Все были представлены всем, каждый получил свою порцию похвал — и она, и гости, и предвкушаемый роскошный ужин. Можно было предположить, что Хани будет в кухне, но оказалось, что это не так: очевидно, еда была готова и томилась в печке. Как и сэр Дональд, Хани не была чистокровной англичанкой: надо полагать, и в ней текла смешанная кровь, в этой зажигательной женщине с открытым и сильным характером, насмешливой, ловящей на лету двусмысленные остроты и соленые намеки. Она изъяснялась на кокни[93], и ее было нелегко понимать, но это не мешало нам с Альберто лопаться от смеха — отчасти по долгу гостей, отчасти благодаря нескольким рюмкам горячительного, которые привели нас в хорошее настроение. Разговор коснулся и ужина: закуски с яйцами gull, входящими в число ненормированных продуктов, жареной курицы и знатного пирога с консервированными фруктами. Все было готово, но, к несчастью, кто-то повернул выключатель телевизора, когда на экране разворачивались первые сцены детективного спектакля, захватившие, похоже, не только Хани, но и гостей. Воспользовавшись этим, мы с Альберто спустились в гостиную этажом ниже. Нам было не по себе.

— Яйца gull, то есть чайки, — сказал я. — Мы влипли. Они черные, как она, и горько-соленые.

— Будем надеяться, что жареная курица не окажется жареной чайкой, — отозвался Моравиа. — У нас нет выбора.

Из другой комнаты доносились крики и смех. «Murder! Murder»[94], — кричала возбужденная Хани. Мы вышли в сад, и на полчаса о нас забыли. Пьеса, должно быть, достигла кульминации: Хани то дико визжала, то разражалась рыданиями, потом визг и рыдания вдруг смолкли, и стали слышны голоса: казалось, все дружно успокаивают кого-то. Спектакль закончился, а может быть, выключили телевизор. Мы поспешили наверх.