Динка прощается с детством

— Убьет? — с интересом переспросил Леня и засмеялся: — За что же он меня убьет?

— Убьет, — упрямо повторила Динка. — Потому что эта хата — их крепость, единственное убежище, о котором не должны знать люди. По ночам они отпугивают всех скрипкой, а Жук не знает тебя, он не знал и меня…

Динка вдруг замолчала, не смея сказать про свою разбитую голову, но Леня, ничего не подозревая, спокойно улыбался.

— В таком случае надо раньше познакомиться, — сказал он. — Позови этого Жука к нам, если снова встретишь его, — предложил он.

Но Динка озабоченно пожала плечами и понизила голос.

— А если они задумали убить Матюшкиных? — с дрожью сказала она, вспомнив базар.

— Так это надо предупредить во что бы то ни стало! Они же сядут в тюрьму или их растерзают кулаки! — взволновался Леня. — Они глупые мальчишки! Придумали чертовщину какую-то! Легко сказать — убить таких матерых волков! Да разве так надо бороться с кулачьем? Нет! Сходня же ночью я пойду к ним, и пойду один! Ничего они мне не сделают! — решительно сказал Леня, но Динка отчаянно замотала головой.

— Нет, сделают, сделают! Мы пойдем вместе!

Но этой ночью Мышка была дома и идти никуда не пришлось. Кроме того, после телеграммы матери в головах, по определению Динки, снова сделалась суматоха, одни события нагромождались на другие и получалась мала куча, из-под которой вдруг выползали незначительные на первый взгляд вещи.

Ложась спать, Мышка по привычке открыла шкатулку, чтобы перечитать последнее письмо Васи.

— Ой, что это? Здесь все перерыто! Динка! Ты ничего не брала у меня?

— Нет, — устало ответила Динка; ей не под силу было глядя на ночь затевать с сестрой какие-то объяснения из-за несчастной бархотки.

— Странно. Неужели это я так все разбросала? — закрывая шкатулку, удивилась Мышка.

Лежа уже в постели, она вдруг вспомнила Почтового Голубя:

— Бедный… Приходил прощаться. Но ты хоть догадалась передать ему от меня привет?

— Догадалась… — хмуро ответила Динка и, вдруг ощутив в себе злобный протест против всего, что заставляет ее изворачиваться и скрывать свои поступки, круто повернулась к сестре. — Я отдала Голубю на память твою бархотку и сказала, что отныне ты будешь его ангелом-хранителем! — твердо и зло бросила она, вызывающе глядя на сестру.

— Я? Ангелом-хранителем? — опешила Мышка.

— Да, ты! Вот именно ты! Ангелом-хранителем с крылышками! — насмешливо подтвердила Динка.

— Послушай… Если для тебя нет ничего святого, так зачем же смеяться над этим мальчиком?.. — побледнев от волнения, сказала Мышка и, сев на кровати, потянула к себе шкатулку. — И как же ты смела отдать мою бархотку… Это любимая Васина бархотка, — роясь в шкатулке, взволнованно говорила она.

— Да-да! Любимая Васина тряпочка. Я отдала ее, отдала. И ты можешь с успехом повесить на шею другую тряпку, и Вася тоже полюбит ее. А этот человек едет на смерть, и, может быть, эта детская вера в ангелов и эта несчастная бархотка дадут ему силы, — задыхаясь от душившего ее гнева, заговорила Динка, но голос Лени перебил ее:

— Хватит, хватит! Я все слышал! И ты неправа, Мышка. Ты должна благодарить сестру, что твоим именем она доставила человеку такую радость. Может быть, последнюю в его жизни… Где же твоя доброта, Мышка? Неужели… Вася… и только Вася?..

Леня замолчал, с укором глядя на Мышку. Она тоже молчала. Динка, закинув за голову руки, смотрела в потолок.

— Ну, спите! — сказал Леня и, потушив лампу, вышел в соседнюю комнату.

Через секунду в темноте послышался тихий, нежный голос Мышки:

— А он очень обрадовался, Динка?

И далекий, как утихающее за лесом эхо, протяжный вздох:

— Очень…

Глава двадцать седьмая ДВА ДРУГА

Динка встала очень рано. Летом она всегда вставала вместе с солнцем и никак не могла понять людей, которые так спокойно могут проспать летнее утро. «Ведь это же самое хорошее время, когда все живое просыпается», — думала Динка.

Сегодня, вскочив с кровати, она прошла мимо комнаты Лени. В раскрытую дверь было видно закинутую на подушку голову и свесившуюся руку. Динка с нежностью посмотрела на прямые полоски бровей, на закрытые глаза с темными густыми ресницами, на мягкие пепельные волосы, закинутые вверх. Больше всего любила Динка Ленины брови. По этим бровям и по тому, как они поднимались вверх или сдвигались в одну сплошную черту, она с детства научилась угадывать настроение Лени, она никогда не думала, какой он — красивый, некрасивый или просто симпатичный, но сегодня вдруг заметила, что он очень красивый. Или нет, «красивый» не то слово, он очень хороший. И словно в удивлении, что никогда раньше ей не приходило это в голову, Динка остановилась у двери, пристально вглядываясь в очертание сухих, жестких губ, смуглых щек, высокого лба и бровей.