Динозавры тоже думали, что у них есть время. Почему люди в XXI веке стали одержимы идеей апокалипсиса

Огромный вес и скорость системы, все это кое-как поддерживалось бог знает какими зыбучими подструктурами финансов и власти.

Аэропорт – это место, где время и личная автономия поставлены на паузу, где единственная свобода, которой вы обладаете, – это свобода совершать покупки. Агрессивная автоматизация труда. Кошмарный синтез лихорадочного потребительства и авторитарного надзора. Апокалиптический трепет оттого, что все это работает за счет огромного количества выброса углерода. И при этом – постоянный и далекий лимбический гул смерти, пронзительный звук снижения горящего реактивного самолета как главные возможности, доминирующие над реальностью ситуации. Это было чеховское ружье, расчехленное на всякий случай и бесповоротно введенное в психический театр воздушных путешествий. Гнетущее пространство аэропорта – мусорное пространство, если использовать безупречный термин Рема Колхаса[87], – это архитектура самого будущего.

В собственных размышлениях или в разговорах с другими я постоянно возвращался к этому суши-откровению в Хитроу. Ведь именно здесь я столкнулся с ним как с раной. Это было осознание неправильности нашего образа жизни и одновременно печальное предчувствие его будущего ухода.

Однажды днем, когда мы сидели, скрестив ноги, на траве, я рассказал об этом Андресу. Это навело его на мысль о графике, иллюстрирующем темпы роста потребления ресурсов в двадцатом веке и в наше время, который он когда-то видел. По его словам, в годы после Второй мировой войны кривая потребления начала с головокружительной скоростью стремиться вверх. При виде нее он испытывал что-то вроде ступора, как будто смотришь вниз, в бездну. Глядя на почти вертикальную линию, он почувствовал, что столкнулся с абсурдностью нашего мира, нашего образа жизни.

С этим чувством боролся и я – с чувством полной абсурдности. Я ощущал, что не могу отказаться от надежды на мир даже после того, как стал родителем, и все же рациональная часть моего мозга, та часть мозга, которая умела читать графики, настаивала на том, что наше будущее невыносимо мрачно.

Я сказал Андресу, что в самой тревожной глубине моей жизни действует парадокс.

Родительский опыт осветил наступающую тьму, приблизил ее к краю моей собственной жизни, и в то же время я все же безошибочно чувствовал проблески надежды на лучшее.

Я отдавал себе отчет в том, что это, возможно, психологический защитный механизм, отрицание неизбежного, но это не делало осознание менее мощным. На самом деле я задавался вопросом, не действовал ли здесь какой-то глубинный эгоизм, какой-то скрытый механизм человеческого заблуждения, когда сам факт рождения ребенка в мире на грани тьмы был тем, что заставило меня надеяться. И поэтому, возможно, мое собственное возросшее чувство оптимизма в отношении будущего рождалось за счет моего сына. Теперь он должен был жить в этом будущем.

Затем Андрес рассказал об идее, которую он почерпнул у вьетнамского монаха и общественного деятеля Тит Нат Хана[88]. Существуют три круга заботы, расширяющиеся концентрически, как рябь на поверхности воды от упавшего камня. В центре находится маленький круг «я», вокруг него – круг семьи и друзей, а последний, более широкий, – круг мира. Люди, посвящающие себя глубокой заботе о мире, говорил он, например активисты, часто испытывают гнев и выгорают от постоянных сражений. В таком случае нужно вернуться в меньший круг семьи и друзей, вложить туда свою энергию. Это привнесет больше созидательной энергии в то, чем занимается человек, в его взаимодействие с более широким кругом мира.

В один милосердно мягкий полдень в конце недели мы все разбрелись по горам и долинам – каждый по своей тропинке, один на один со своей палаткой и рюкзаком. В этом и был весь смысл того, зачем мы собрались. Мы все должны были оказаться в дикой природе, чтобы отыскать место, где не будет ни людей, ни признаков их нахождения поблизости. Там нужно разбить лагерь на целых двадцать четыре часа. Не должно быть никаких отвлекающих факторов: ни книг, ни телефонов, ни разговоров, ни чего-то другого, что могло бы встать между нами и тем, с чем мы столкнемся. Сам я спустился в долину и шел вдоль реки минут тридцать-сорок, пока не нашел на берегу небольшой пригорок, достаточно плоский и широкий, чтобы на нем уместилась моя палатка. Самые смелые отправились вверх по каменистым тропам и склонам к вершинам гор, к берегам озер и скалистым нагромождениям, но я искал комфорта и штурманской уверенности в наличии воды, руководствуясь принципом, что вы знаете, где вы есть, если находитесь рядом с рекой, а не в ней.