Дипломат

Мак-Грегор провел беспокойную ночь в ожидании утренних газет. Он никогда раньше не имел дела с газетами и потому не знал, к чему тут надо быть готовым. Как и большинство рядовых читателей газет, он привык принимать за чистую монету все, что в них печаталось; если что-нибудь и внушало ему недоверие, он обычно говорил себе, что без преувеличений ни одна газета не обходится, и принимал это как неизбежное зло. Он множество раз обнаруживал неточности в газетных отчетах, особенно за время своей работы в департаменте по делам Индии, но после минутной вспышки возмущения продолжал изо дня в день читать их, не задаваясь всерьез вопросом о том, зачем и в какой мере искажается истина на газетных столбцах. Если не считать этих коротких вспышек, он никогда особенно и не задумывался над тем освещением, которое получают в газетах факты действительной жизни. Может быть, он и представлял себе, что назначение хорошей газеты – беспристрастно излагать факты и давать простор свободному обмену мнений, но на деле ему слишком часто приходилось видеть, как крупное историческое событие подавалось в виде забавного анекдота или служило лишь поводом к зубоскальству на тему о глупости одного лица или затруднениях другого, и это не оскорбляло и не тревожило его совести. Если бы кто-нибудь стал говорить ему о том огромном влиянии, которое газеты оказывают на судьбы мира, на формирование общественного мнения, он, вероятно, слушал бы с вежливым равнодушием. Газета – это газета, и только. Платишь за нее пенни, узнаешь, что сказал лорд Эссекс и что написали десятки безыменных репортеров, а потом, когда она тебе надоест, выбрасываешь ее в Темзу. Он делал известный отбор, предпочитая лондонскую «Таймс» другим ежедневным изданиям, но дальше этого не шел. Вместе с многими другими читателями он успел позабыть, как все без исключения лондонские газеты кричали о том, что Мюнхен и Чемберлен спасли Англию. Мак-Грегор никогда не сочувствовал Мюнхену и не мог простить тех, кто его оправдывал, но ни разу он не задумался критически над ролью, которую сыграли газеты в подготовке Мюнхена. В начале войны его раздражало крикливое бахвальство лондонских газет, собиравшихся одним прыжком перескочить линию Зигфрида, но и об этом он давно успел позабыть. Точно так же были позабыты ошибочные прогнозы по поводу Франции, Норвегии. Крита и устрашающий оптимизм первых сообщений из африканской пустыни. Казалось бы, на основе всего этого у него мог сложиться солидный читательский опыт, позволяющий судить о том, чего можно ждать от газет в вопросе об Эссексе, Азербайджане, России и ООН. Но Мак-Грегор продолжал относиться к газетам все с той же снисходительной терпимостью. Никаких сомнений относительно их целей, их направления, относительно того, кому они принадлежат и какую роль играют в жизни общества. Никаких недоуменных вопросов, только чуть скептическая снисходительность, которой, казалось, ничто не могло поколебать – разве лишь то серьезное испытание, которое сейчас выпало ему лично на долю.

Рано утром он спустился вниз и вытащил из почтового ящика все доставлявшиеся в дом газеты. При первом же взгляде его охватило тошнотворное чувство стыда. В самой большой утренней газете на первой полосе красовались четыре фотографии Мак-Грегора. На одной из них он был заснят в тот момент, когда, заспанный и небритый, входил в гостиную. Три остальные изображали отдельные моменты его бегства по лестнице. В тексте говорилось, что это мистер Мак-Грегор, тот самый, который отрицает вмешательство русских в дела Ирана. Тут же весьма остроумно описывалась комическая сцена в гостиной миссис Берри, и под каждым снимком была подпись, воспроизводившая одну из его кратких отрицательных реплик. Под последней фотографией, на которой видны были его голые пятки, торчащие из стоптанных туфель, стояло: «Боже меня избави!» Это был его ответ на вопрос, коммунист ли он.