Дипломатическая тайна

Кроме не совсем приятной миссии, которую на нее возложил королевский осведомительный департамент, она все-таки искала ощущений, ее слегка интересовала новая роль благотворительницы из иностранной благотворительной организации “Диана”. Особой признательности со стороны благодетельствуемого народа она не видела. Во всяком случае, помощник капитана, узнав, что Люси не врач, сразу усомнился в полезности ее работы. Внимательно разглядев элегантный костюм Люси, сочетание туристского костюма с костюмом сестры милосердия, замшевые сапожки, он спросил: знает ли она, что такое проселок, и ездила ли в телеге? Впрочем, он успокоился, узнав, что Люси работала в Москве.

Севастополь ей сначала понравился. Здесь уже было то, что она предполагала увидеть. Разрушенные, взорванные укрепления — память, которую оставили по себе ее соотечественники, — испорченные корабли. Солдаты в остроконечных шлемах и деловые равнодушные люди в кожаных костюмах бегло взглянули на пассажиров, осмотрели бумаги и ушли. Люси представляла себе их более мрачными и романтическими. Во всяком случае, не к этому ее подготовили статьи собственных корреспондентов ее любимой газеты. Она не увидела ни одной баррикады, ее ни разу не остановили на улице, и никто не грозил оружием. На бульваре с молодыми людьми все в тех же остроконечных шапках гуляли смуглые, красивые молодые девушки в белых туфельках и белых чулках. Вечером играла музыка, и довольно прилично одетые люди сидели в кафе.

И, наконец, когда она очутилась в обыкновенном вагоне международного общества, в привычном удобном купе и, миновав несколько десятков станций, где скорый поезд стоял положенное число минут, ждал, пока звонил колокол, свистал обер-кондуктор и гудел паровоз, через тридцать шесть часов очутился на Курском вокзале в Москве — Люси Энно, она же Элиза Даун, была окончательно разочарована. Нигде она не чувствовала чересчур внимательного взгляда, никто не интересовался ее особой, никто (как полагалось в авантюрных фельетонах газеты) не провожал ее в гостиницу, уцепившись за запасное кольцо позади автомобиля, и, наконец, никто не следил за ней в окно пятого этажа, пробравшись по карнизу. Она была разочарована.

И, однако, все было по-новому.

ПЕРСИ ГИФТ — ВОРОБЬЕВ — Н.В. 14

26 июля человек, который теперь значился “Н.В. 14”, перешел границу.

По-видимому, не произошло ничего особенного. Бывший штаб-ротмистр Воробьев, амнистированный Советским правительством, вернулся на родину. И, однако, в ту же ночь мачты радиотелеграфной станции в Мирате выбрасывали в воздух цифры, и эти цифры, пройдя положенные им воздушные и земные пути, превращались в слова:

“Мною командирован в Россию по паспорту штаб-ротмистра Воробьева секретарь военного атташе посольства Перси Гифт, вполне подготовленный для изъятия документа, о котором говорилось в нашем номере 627 точка”.

Эти слова доходили в форме еще более краткого устного доклада к начальнику департамента, не вызывая, впрочем, никакого изменения на его лице и ни малейшего напряжения его голосовых связок. Однако тот, кого это касалось, в ту же ночь отправлял в комнаты с забранными решетками окнами шифрованную, краткую депешу.

“Ваше распоряжение направляется Н.В. 14 по делу номер 627”.

И новые цифры вылетали из стального кружева специальной станции департамента, летели на северо-восток и принимались высокой мачтой промышленной королевской миссии в Москве.

И таким образом, когда от Рязанского вокзала на унылом московском извозчике отъезжал так называемый “бывший штаб-ротмистр Воробьев”, он уже заранее имел уютную комнату и приют в некотором семействе, которое именовалось Кряжкиными и состояло из почтенного седого отца и глухонемого сына. Разумеется, они были ближайшими родственниками возвратившегося к пенатам “штаб-ротмистра Воробьева”. Каждое утро Кряжкин-отец с портфелем добродетельно отправлялся на службу, его глухонемой сын занимался хозяйством.

Это был хорошо спрятанный во дворе, в одном из арбатских переулков, флигель из двух комнаток, и здесь мог собраться с мыслями и отдохнуть от шести дней пути “штаб-ротмистр Воробьев”, не тревожимый нелюбопытными родственниками.

Перси Гифт гуляет по московским улицам и постепенно убеждается в том, что Москва представляет некоторый интерес. Он принимает некоторые предосторожности, старается придать себе вид рассеянного провинциала, заходит в магазины, приценивается к ненужным вещам, вместе с тем он хочет уловить некоторую тревогу в толпе, мелкие, но значительные признаки, указывающие на непрочность власти и неуверенность в завтрашнем дне. Но к концу прогулки он вынужден сознаться, что все прохожие, вся уличная толпа ничуть не отличается от уличной толпы других европейских столиц и что видимый представитель власти с красным жезлом в руке на перекрестке улиц больше всего занят тем, чтобы заставить потрепанную пролетку объедать себя с правой стороны, как полагается по правилам.