Ослепленная снегом, умирающая от голода, замерзшая, больная и несчастная, Даня Галвей заставила себя сделать еще один шаг по бесконечной тундре. А потом еще один. Сознание то покидало ее, то возвращалось вновь; приходя в себя, она слышала голос своего духа-хранителя, уверявшего ее, что спасение уже за следующим пригорком. В минуты забвения голос превращался во всякую жуть: то становился словами пришедшего мучить ее Криспина Сабира, то речитативом Волков Сабиров, обращенным к центру колдовского круга, то стонами и воплями тех, кто когда-либо страдал на ее глазах и не получил от нее помощи, то причитаниями покойной бабушки или любимой кузины, скончавшейся в детстве.
Вновь вынырнув из затмевавших разум туманов, в очередной раз обретя временную ясность сознания, она услышала:
Она спросила:
– О ребенке?
Она вспомнила эту муку. Насилие. Оскорбительный хохот... вонючие, жестокие морды, радующиеся причиненной ей боли и унижению.
– Ребенок...
Этот кошмарный союз не мог, не имел никакого права дать жизнь ребенку. Боги не могут оказаться до такой степени жестокими.
Однако, услышав новость, Даня могла подтвердить – с помощью своих магических способностей – справедливость сказанного. Дурнота, слабость, головокружение и ощущение
Дане хотелось возненавидеть эту кроху – так, как ненавидела она троих зверей, каждый из которых мог оказаться отцом ребенка. Ей хотелось возненавидеть и убить этот крошечный огонек, однако при первом же умственном соприкосновении она ощутила лишь чистоту и добро, обращавшиеся к ней самой. Невольно отшатнувшись – физически и духовно – от этого робкого соприкосновения, она замерла в снегу, с омерзением глядя на собственные ноги. Каким образом подобная бездна зла могла породить нечто хорошее? Ей не хотелось этого знать, ей не нужен был этот ребенок. Однако это ощущение доброты – вместе с изрядной долей нахлынувшей вдруг слабости – не позволили ей разорвать деликатную связь с младенцем и извергнуть дитя из своего тела.
В голосе приглядывавшего за ней духа чувствовалось удовлетворение.
Она поспешила – без всякого, впрочем, вознаграждения. До обещанной ей тихой гавани нужно было еще идти и идти. Словом, Даня шла еще половину дня, прежде чем провалилась в какую-то устроенную в снегу дыру и обнаружила себя нос к носу с семейкой Увечных. Те взялись за оружие, но Даня, оказавшись в совершенно неожиданной, удивительной теплоте, окутанная ароматом варившегося мяса, открыла наконец нечто, отличающееся от бесконечно жуткой и холодной снежной пустыни, и попросту потеряла сознание.
Очнулась она, не зная, сколько времени миновало, по-прежнему в тепле, лежа возле жаркого мерцающего костерка. Существо, сидевшее напротив нее у костра, держало в руке длинное копье с костяным наконечником. Узкие глаза его, прятавшиеся в покрывавшей лицо густой шерсти, смотрели в огонь. Лишь плоский и блестящий серый нос да узкая полоска губ нарушали белизну шерсти. Уши – если они существовали – были невелики и скрывались в окружавшей лицо густой бахроме грязно-белого цвета. Даня подумала, что, невзирая на странный вид, хозяин снежной пещеры вовсе не производит отталкивающего впечатления. Заметив, что Даня открыла глаза, он на всякий случай погрозил ей копьем и проговорил нечто непонятное. Впрочем, в интонации не слышалось враждебности. В голосе его угадывались рассудительность, доброта и лишь самое мягкое предостережение.
Дане показалось, будто он сказал что-то вроде: «Не делай глупостей. Я хочу помочь тебе, но не смогу этого сделать, если ты набросишься на меня».
Даня неторопливо села и вытянула вперед руку, показывая, что в ней нет оружия – кроме когтей, конечно.