Дипломаты

Настенька начала говорить: «Питер хорош, особенно под снегом, тогда он молодеет и точно сбрасывает с себя унылое платье войны…» – и внимательно наблюдала за Северцевым. Сколько ему могло быть лет? Сорок, быть может, сорок два, лицо хранит следы пережитого. Эта привычка нервно-иронически смыкать губы так, что обостряется подбородок и кожа стягивается в углах рта. Наверно, прошел войну по ее самой огневой тропе и не однажды видел смерть. Настенька продолжала говорить: «Невский пуст, и гофрированное железо бережет его витрины, как в престольные праздники…» – а сама все чутче прислушивалась к разговору, который шел сейчас за перегородкой.

– Они держатся одной шеренгой и поместились, на одной улице, – заметил Кедров. – Только подумать, посольский квартал в Вологде! Там есть и свой замыкающий и свой головной.

– Френсис? – спросил Репнин.

– Да, на правах дуайена, но действовать через него – значит положить все яйца в одну корзину.

– Нуланс и Карлотти? – спросил Репнин.

– Именно, – ответил Кедров. – И не только: весь посольский квартал, всю Дворянскую…

Наступила пауза. Настенька слышала, как стучат вагоны на соседних путях.

– Через всех действовать? – спросил Репнин.

– Да, так кажется мне, – ответил Кедров. – Кстати, завтра все они будут в «Золотом якоре».

Настенька обратила взгляд на своего собеседника и точно столкнулась с его глазами, строго-внимательными.

– У вас чай остыл, – сказал он. – Хотите горячего?

Они ехали по городу втроем. Кедров сидел с шофером, Настенька с Репниным – позади.

– Когда мы уходили, Северцев не смотрел на меня, – шепнул он ей. – Ты дала ему повод… надеяться?

Она рассмеялась.

– Интересно жить, даже когда тебе говорят одно и то же.

Солнце прощалось с Вологдой на куполах собора – они тускло пламенели. Настенька вспомнила слова Ильи: «Грозный любил Вологду». Кажется, собор построил он. Прогремели сухие доски моста, и автомобиль вошел на Дворянскую, миновав монастырь. Пошли особняки – деревянный проспект. Окна итальянского посольства распахнуты, но за окнами темно, французский особняк освещен, античные колонны дома, в котором расположились американцы, в свете закатного солнца казались мраморными. Где-то в глубине двора гремело сухое дерево – американцы играли в городки.

– Однако дипломаты достаточно обжили Вологду, – заметил Репнин. – Они могут и не предпочесть ей Москву.

– За спиной Москвы нет двери, – возразил Кедров.

– А Вологды?

– Есть, – ответил Кедров после некоторого раздумья. – Даже две, что в данном случае важно: Мурманск и Архангельск.

Солнце уже село, когда автомобиль остановился у красного крыльца дома на берегу Вологды.

Окна были распахнуты, по комнатам гулял ветер – холодноватый, пахнущий речным песком («Река рядом», – подумала Настенька) – и сушил только что вымытые полы. Появилась девушка, неожиданно черноволосая (а казалось, в Вологде все женщины с льняными волосами): с полными ведрами она шла от Вологды.

– Как тебя величают, красавица? – спросила Настенька и взяла из ее рук ведра, нелегко было нести их в гору.

– Мелентьева я, дочка Осипа Поликарповича, а зовут Ольгой. – Говорок девушки был особым – приятно грудным и окающим.

Дом выглядел новым. Как тут же рассказала Ольга, его выстроил местный мукомол для дочери, но та предпочла особняку над рекой жилище свекра. Мукомол и теперь жил в Вологде и время от времени являлся сюда, чтобы взглянуть на свой дом.

– Он и завтра приедет, – сказала Ольга, смеясь. – Но вы не бойтесь его. Походит, походит и уйдет.

Пока Репнин продолжал разговор с Кедровым, Настенька осмотрела новое жилище. В доме было все, что полагается для особняка, построенного безбедно: гостиная с тремя окнами на улицу, столовая с окнами на реку, кабинет, спальня и даже детская, они смотрели в старый и разросшийся сад – дом пристраивался к саду.

– Ну что ж, – сказал Кедров задумчиво, прощаясь с Репниными. – «Золотой якорь» не поле боя, но, может быть, первую диспозицию надо сделать там…

…Они долго сидели на веранде, выходящей на Вологду. Это ощущение светлого ночного неба, деревянного города и особой студености, свойственной северорусскому лету, было необыкновенно радостным, хотя Настенька и казалась печальной – разговор мужа с Кедровым не шел у нее из головы.

– Ты что? – спросил Репнин.

Она точно очнулась.

– Я все думаю, – сказала она, не опуская глаз. – Не очень-то приятно сидеть на якоре, даже если он золотой.

Он приблизился к ней. Сразу ушло ощущение студеной первозданности и необжитости нового жилья. Казалось, простыни, что так долго берегли и холод и свежесть, разом стали горячими, и знойным стало небо, белое, не ночное, и хотелось закрыть все окна и погрузиться во тьму, но уже не было сил дотянуться до них.

Много позже, когда они затихли в легкой и радостной полудреме, он вдруг шепнул:

– Мне кажется, кто-то ходит под окном.

– Кто?

– По-моему… Северцев. – улыбнулся он.

Она ткнулась лицом в его грудь и уснула.

добрая.

92

За полчаса до отъезда в «Золотой якорь» Репнин сказал:

– Кстати, ты заметила, это будет первый дипломатический прием, на котором мы появимся вместе.

Она рассмеялась: