Дипломаты

Чичерин появляется из сумерек с матово-бледным лицом, и только глаза глядят весело.

– Ну вот, я бак будто бы на свободе, – улыбается Чичерин, но Петру его улыбка кажется печальной. Рука у него легкая, до обидного мягкая, хотелось бы, чтобы она была и тяжелее и тверже.

Чичерин выходит на улицу и снимает шляпу.

– Какое счастье увидеть над головой небо. – Он оглядывается вокруг. – По-моему, будет снег, вон как побелело небо… – Он встречается взглядом с мельницей и улыбается. – Почти русская картина, не правда ли? – спрашивает он, а Петр думает: «Ну конечно же, он смотрел на эту мельницу из тюремного окна и думал о России, обязательно думал о России».

«Металлуржик» устремляется вперед, и автомобили, стоящие перед тюрьмой, спешат вслед.

Лондонцы, запрудившие улицы, выходят к краю тротуара, они обескуражены. В самом деле, процессия более чем странная: какой доблестью завоевал старенький «металлуржик» честь возглавлять процессию лимузинов?

А «металлуржик» исправно гремит по камням Лондона, неторопливо пересчитывая их, – все камин отмечены, ни один не пропущен.

Петр не сводит глаз с Чичерина: в его речи, в манере говорить есть холодноватая складность слова, породистость фразы, но нет свойственной интеллигентам того круга (никуда не денешься – для Петра Чичерин дворянин) покровительственной ласковости, которая почти всегда обидна.

А небо над городом посуровело, и по брезентовому тенту машины застучала снежная крупа, мелкая и злая. Потом пришел ветер, а вместе с ним и крупный снег – началась вьюга.

– Россия!.. – как показалось Петру, восторженно произнес Чичерин и, застеснявшись, заговорил спокойнее, точно оправдываясь: – Вот так же в далеком Карауле, на Тамбовщине, встанет снежная туча и застит солнце, а к вечеру закрутит пурга все гуще и круче. А утром сугробы, солнце и сугробы… И синие следы саней – кто-то уже проехал по первопутку.

А «металлуржик» идет через Темзу, достигает Ооклей-сквер, где Чичерин снимает мансарду.

– Слушайте меня внимательно и следуйте за мной, – говорит Чичерин и храбро скрывается во тьме дома. – Предупреждаю: лестница длинная и считать ступени надо точно, иначе попадете в квартиру хозяев. Итак, двадцать семь ступеней. – Чичерин идет впереди. Петру слышно, как он дышит и, кажется, считает. – Все, двадцать семь, – говорит он стесненным голосом: мансарда а самом небе. – Теперь поворачивайте налево – вот и дверь.

Скрипнула дверь, пахнуло холодом и книжной пылью.

– А света нет, – повернул выключатель, Чичерин. – Где-то была лампа…

Он нащупывает стекло керосиновой лампы – это слышно по стуку запонки о стекло.

– Спички?

В синеватом пламени видна темная с рыжинкой борода Чичерина и губы. Быстро сохнет запотевшее стекло, свет становится ярче, заполняя всю комнату. Лежит раскрытая книга. Отстоялся недопитый чай. В стакане с желтой водой безнадежно высох стебелек ромашки, и стол припудрен ярко-рыжей пылью. Поверх начатого листа бумага – ручка, и у самого кончика пера запеклось на бумаге чернильное озерцо: очевидно, все пресеклось на нетерпеливом вздохе, на печально-раздумчивом слове, на движении руки, которая повисла над бумагой, – вошли, не постучав.

– Уцелел мой шесток, не растревожился, не обломился, – оглядел Чичерин комнату. – Теперь вижу: немного охотников жить по соседству с богом!.. – Он взглянул в окно, за которым бушует ненастье. – Как на маяке… где-нибудь на Гогланде в Балтике, а?.. Где-то тут у меня была коробка сахарного печенья. – Он раскрыл нижние дверцы книжного шкафа – коробки не было, снял с полки стопу словарей (там у него был тайник) – такой же результат, на минуту прервал поиски, раздумывая, а потом стремглав, едва ли не ликуя, устремился к тумбочке у кровати, но и там коробки не оказалось.

Литвинов снял очки и принялся старательно их протирать, – очевидно, это верное средство справиться с волнением.

– Не хотите ли сказать, Максим Максимович, – произнес Чичерин, недоверчиво глядя на гостя – смущенная улыбка Литвинова все объяснила. – Не хотите ли сказать?..

– Да, хочу сказать именно это, – заметил Литвинов и, раскрыв портфель, извлек оттуда едва ли не содержимое гастрономической лавки.

– Ваша предусмотрительность. Максим Максимович, как и ваша обстоятельность… – Чичерин только развел руками.

Стол был накрыт.

– Вы полагаете, в Брикстоне меня сковала летаргия? – Чичерин посмотрел на Литвинова. – Нет, я все знаю, что совершалось в мире. Впрочем, проверим…

17

Литвинов говорил, и в зыбкой мансарде Чичерина, обдуваемой ветрами, встал Петроград семнадцатого года. Ленин сказал, что опубликует тайные договоры. Дипломаты, аккредитованные в Петрограде, забастовали. Да, единственная в своем роде забастовка: дипломаты отказываются иметь дело с новой властью. Комиссары Советского правительства явились на Дворцовую, шесть: все, кто желает сотрудничать с революцией, встретят понимание правительства.