Директива Джэнсона

– Клянусь! Так что, как я уже говорил, буду рад и от вас принимать специальные заказы. И Майк Наджент из видеопроката тоже будет рад вам услужить. Нет проблем. Вам здесь очень понравится. Других таких мест больше нигде нет. Бывает, правда, молодежь пошаливает, но в основном люди у нас спокойные. Вы не пожалеете, если переедете сюда. Хотите поспорить? Вам больше не захочется никуда отсюда уезжать.

Его окликнула седая женщина, высунувшаяся из двери холодильного отсека.

– Кит! Кит, дорогой!

Извинившись, хозяин подошел к ней.

– Эта камбала свежая или мороженая? – спросила его женщина.

– Свежемороженая, – объяснил он.

Пока они спорили о том, как же все-таки считать камбалу, свежей или мороженой, Джэнсон прошелся в конец магазина. Дверь на склад была приоткрыта, и он как бы от нечего делать заглянул туда. На небольшом металлическом столике лежали бледно-голубые бланки компании «Сиско», доставляющей продукты. Быстро пролистав их, Джэнсон нашел тот, на котором стоял штамп «СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЗАКАЗ». В конце длинного перечня продуктов, напечатанного мелким шрифтом, была квитанция бакалейной лавки Миллингтона. Десять пачек гречневой крупы.

Прошло несколько мгновений, прежде чем все встало на свои места. Гречневая крупа – из которой варится гречневая каша. Джэнсон ощутил прилив восторга. Перед глазами пронеслись выдержки из тысяч газетных и журнальных статей. «Каждый день начинается со спартанского завтрака из гречневой каши…» Многозначительная мелочь, встречающаяся вместе с неизменными упоминаниями о «безукоризненном костюме», «аристократической осанке» и «повелительном взгляде»… Расхожие штампы и «выразительные» подробности. Каждый день начинается со спартанского завтрака из гречневой каши…

Значит, это правда. Где-то на горе Смит живет человек, известный всему миру как Петер Новак.

Глава тридцать третья

В самом сердце Манхэттена, в Брайант-Парке, женщина с мешком склонилась над содержимым урны с прилежностью почтового работника, разбирающего почту. Ее одежда, как это бывает только у совершенно опустившихся людей, была рваная, грязная и не по сезону теплая. Она должна была оберегать свою обладательницу от холодных ночей, проведенных на улице, и даже теплые лучи солнца не могли заставить женщину расстаться хотя бы с одним ее слоем, ибо одежда, а также мешок с пустыми бутылками и алюминиевыми банками были всем, что бродяжка могла назвать своим. На запястьях и щиколотках из-под обтрепанной, засаленной джинсовой ткани торчало грязно-серое нижнее белье. На ногах у женщины были кроссовки, не по размеру большие, с лопнувшими резиновыми подошвами и порвавшимися и завязанными узлами шнурками. Низко надвинутую на лоб бейсболку украшала эмблема не баскетбольной команды, а фирмы из Силиконовой долины, имевшей несколько лет назад шумный успех, но давно обанкротившейся. Женщина сжимала свой рваный мешок так, словно в нем лежали сокровища, показывая всем своим видом: «Вот все, что у меня есть на свете. Это мое. Никому не отдам». Время для нее измерялось числом ночей, когда к ней никто не приставал, количеством собранных бутылок и банок и вырученных за них грошей, мелкими подарками судьбы – найденным бутербродом, сохранившим свежесть в пластиковой упаковке и не тронутым грызунами. Руки были в хлопчатобумажных перчатках, в которых когда-то появлялась в свете благородная дама, но с тех пор перчатки покрылись слоем сажи и грязи. Женщина рылась в пластиковых бутылках, рваных пакетах, огрызках яблок, шкурках бананов и скомканных рекламных листовках, и перчатки становились все грязнее и грязнее.

Но глаза Джессики Кинкейд были сосредоточены не на отбросах; они постоянно метались к небольшому зеркальцу, закрепленному на мусорном баке и позволяющему следить за теми, кто входил и выходил из расположенного на противоположной стороне улицы здания нью-йоркского отделения Фонда Свободы. После нескольких дней бесплодного наблюдения Корнелиус Ивз, помощник Джэнсона, позвонил вчера вечером и возбужденно сообщил, что Марта Ланг наконец появилась в Нью-Йорке.