Директива Джэнсона

Мальчишка поднимет тревогу. Сохранив ему жизнь, Джэнсон подписал смертный приговор Петеру Новаку. Тео Катсарису. Самому себе. И, весьма вероятно, остальным участникам операции.

Он совершил недопустимую ошибку, которой нет оправдания. По сути дела, он стал убийцей, причем на его совести больше, чем жизнь одного ребенка. Джэнсон растерянно перевел взгляд с Петера Новака на Катсариса. Один вызывал у него величайшее восхищение; второго он любил, как своего сына. Операция окончилась провалом. Сорвана случайным фактором, который он никак не брал в расчет: им самим.

Вдруг Катсарис рванулся вперед, оставляя кровавые следы; перепрыгивая через трупы, он кратчайшим путем достиг лестницы. Наверное, мальчишка уже был на расстоянии вытянутой руки до двери в коридор, когда Катсарис сделал бесшумный выстрел ему в сердце. Даже после того, как из дула вырвалась вспышка, Катсарис остался в положении для прицельной стрельбы: левая рука обеспечивает упор правой, ноги полусогнуты и расставлены. Положение стрелка, который не может позволить себе промахнуться. Положение солдата, стреляющего в человека, который не может открыть ответный огонь, но чья жизнь сама по себе уже представляет страшнейшую угрозу.

Взгляд Джэнсона затуманился на мгновение, затем снова прояснился, и он увидел, как безжизненное тело мальчишки кубарем катится вниз по лестнице.

Наконец оно застыло на последней ступени, словно небрежно брошенная тряпичная кукла.

Шагнув вперед, Джэнсон увидел, что голова посланца лежит на подносе, который он только что нес с такой гордостью. Он почувствовал отвращение – к самому себе за то, что едва не произошло по его вине, но в то же время и к тому неизбежному, что все же случилось. Он почувствовал отвращение к бессмысленной растрате главной и единственной ценности на земле – человеческой жизни. Дереку Коллинзу и ему подобным этого никогда не понять. Именно поэтому он подал в отставку. Поняв, что принимать такие решения требуется постоянно. А ему больше не хотелось быть именно тем, кто должен был их принимать.

Катсарис бросил на него вопросительно-недоуменный взгляд: почему он оцепенел? Что на него нашло?

Джэнсона, как ни странно, тронуло то, что Катсарис смотрел на него с изумлением, а не с осуждением. Тео следовало бы разозлиться на него, как злился на себя он сам. Лишь любовь солдата к своему наставнику могла преобразовать ярость в простое удивление.

– Нам надо уходить отсюда, – сказал Джэнсон.

Катсарис указал на лестницу, на путь к отступлению, обозначенный в пересмотренном плане.

Но Джэнсон, разработавший за свою жизнь огромное количество планов, знал, когда их необходимо менять ради успеха операции.

– Теперь это слишком опасно. Надо найти другой способ.

Доверяет ли ему по-прежнему Катсарис? Операция, лишившаяся командира, неминуемо приведет к катастрофе. Необходимо показать, что он остается хозяином положения.

– Но все по порядку. Сначала давай сюда эту американку.

Через две минуты Катсарис уже возился с замком еще одной железной решетки. Джэнсон и Новак стояли рядом, наблюдая за ним. Дверь открылась со стоном.

Лучик фонарика высветил спутанную прядь волос, когда-то бывших белокурыми.

– Пожалуйста, не делайте мне больно! – жалобно проскулила женщина, забиваясь в угол камеры. – Пожалуйста, не делайте мне больно!

– Мы только хотим отвести вас домой, – сказал Тео, водя по женщине пучком света, чтобы можно было оценить ее физическое состояние.

Это была Донна Хеддерман, студентка-антрополог; Джэнсон узнал ее по фотографиям. Судя по всему, после того как ФОК захватил Каменный дворец, американку тоже перевели в подземную тюрьму. Повстанцы рассудили, что двух важных пленников будет проще охранять в одном месте.

Донна Хеддерман оказалась довольно крупной женщиной с широким носом и круглыми щеками. Когда-то она была полной, и даже после семидесяти дней плена ее никак нельзя было назвать отощавшей. Подобно всем изощренным террористическим группировкам, ФОК заботился о том, чтобы пленников кормили вдоволь. Двигал им жестокий расчет. Ослабленный голодом заложник может подхватить какую-нибудь болезнь и умереть. А смерть от болезни ФОК считал бегством от своего всесилия. Умершего заложника нельзя казнить.