Дисбат

Синяков давно ожидал этого момента. Судя по некоторым характерным приметам, Дарий прежде подвизался в боксе, а с этой категорией драчунов в стойке лучше не связываться — зубы сразу проглотишь, а то и на нокаут нарвешься. Таких противников надо сразу переводить в партер, а уж там ломать или душить привычными борцовскими приемами.

Дарий еще как следует не замахнулся, а Синяков уже бросился ему в ноги.

И тут же получил встречный удар коленом, да еще какой! Правда, оба они при

этом упали, но в голове Синякова колокола уже звонили отходную, а трубы пели отбой.

Действуя чисто автоматически, он продолжал отбиваться, а иногда даже ловил врага на болевые приемы, из которых тот всякий раз благополучно выворачивался, но дело шло к тому, что Дарий вот-вот встанет на ноги и уж тогда оттянется на всю катушку, благо его тяжелые, подкованные железом ботинки очень тому способствовали.

Из всех возможных противников Синякову достался самый опасный и неудобный — не какой-нибудь там бывший чемпион, испорченный спортивной этикой и профессиональной солидарностью, а настоящий уличный боец, закаленный в бесчисленных схватках, не признающий ни регламента, ни правил, ни пощады.

Так они, хрипя и матюгаясь, ворочались на каменном полу склепа, дубася друг друга чем попало: кулаками, локтями, коленками, головой, но финал схватки неминуемо приближался, и это был совсем не тот финал, к которому привык Синяков.

В его сознании мелькнула запоздалая досадливая мысль:

«Хоть бы Дашка, тварь бесчувственная, вмешалась. Ведь убьет меня сейчас этот амбал… Да только зачем ей защищать случайного знакомого от родного брата…»

И в тот же момент Дарий вскрикнул, но не так, как раньше, когда его крик выражал ярость или торжество, а коротко, по-заячьи, словно неожиданно напоролся на что-то острое, к примеру, на лезвие ножа.

Его могучая хватка сразу ослабла, а пальцы, уже почти сомкнувшиеся на горле Синякова, разжались. Воспользовавшись этим, тот легко оседлал противника и накрепко перехватил сгиб его правой руки. Оставалось сделать еще одно усилие, и локтевой сустав Дария треснул бы, как жердь, попавшая в спицы тележного колеса.

Только теперь Синяков уяснил, что, вопреки всем сомнениям, Дашка не является безучастным наблюдателем и не бегает вокруг, как перепуганная курица, а принимает самое активное участие в схватке, причем на его стороне.

Сейчас она усиленно трясла кистью руки и дула на пальцы, из чего можно было заключить, что оружием для нее послужила раскаленная иголка.

— О-о-о-о! — стонал Дарий. — У-у-у-у! Чем это вы меня,сволочи?

Тело его стало податливым, как у похотливой бабы, а рука, которую Синяков по-прежнему держал на рычаге, из стального каната превратилась в бессильную плеть.

— Пень расщепляют клином, а лютого человека укрощают дрыном, — сказала Дашка, при помощи свечки что-то разыскивая на полу. — Помнишь, так бабка говорила, которая у нас в угловой комнатке жила?

Дарий ничего сестре не ответил, а только застонал еще сильнее.

Синяков встал с него, но тут же вынужден был присесть на лежанку — дыхание пропало, как у утопленника, зато появились головокружение и жестокая боль во всем теле. Пальцы так ослабли, что даже не сжимались в кулак. По лицу текла кровь — изо рта, из уха, из носа. Под глазом быстро наливался солидный фонарь.

«Теперь меня точно никто не узнает», — почему-то подумал Синяков.

Дарий валялся у него в ногах, и было непонятно, что он сейчас собой представляет — бесчувственное бревно или лишь на время оглушенного зверя.

Легко угадав сомнения Синякова, Дашка сказала:

— Если его без помощи бросить — загнется. Иголочка твоя пострашнее лома будет. Руки-ноги напрочь отнимаются.

— Я тебя поблагодарить забыл, — произнес Синяков, сплевывая сгустки крови. — Не знаю даже, что бы со мной было, если бы не ты…

— Ерунда. Он же у меня припадочный. На всех бросается. Чем я его только не колотила! И сковородкой, и молотком, и палкой. Привыкла уже…

Она отыскала наконец иголку и на видном месте воткнула ее в кусочек воска, оставшийся после потухшей свечки.

— Остыла уже? — имея в виду иголку, поинтересовался Синяков.

— Холодненькая… Значит, нам пока ничто не угрожает. Побудь здесь, а я схожу поищу для брата подходящее снадобье. Да и твою физиономию подлатать не мешает. Кладбища тем хороши, что всякими зельями богаты. Тут тебе и зверобой, и пустырник, и крапива и черви могильные, и дерьмо собачье, и жабы пучеглазые…

Освещая себе путь свечкой, Дашка удалилась.

А ее брату тем временем становилось все хуже. Он уже и ногами сучить перестал, и не ругался матерно, а только бормотал заплетающимся языком что-то невразумительное.

Боевых отметин хватало и на его роже — бровь рассечена, губы распухли, у корней волос на; лбу запеклась кровь.

«А. ведь я еще могу подраться, — с гордостью подумал Синяков. — Если бы он меня сразу не оглушил,, еще бы посмотрели, кто кого…»

Застонав от боли, он встал и стянул с Дария кожанку старомодного покроя, такую жесткую, словно она была сшита из кровельной жести. Надо думать, это и был подарок покойного чекиста, по версии брата, изведенного Дашкой.