Дискотека. Книга 2 [СИ]

— А я загадал. Если допишешь, тогда я тебя поименую, твоим настоящим именем.

— Черт красивый! Ты серьезно думал, что я могу бросить этот роман?

— Нет, королева Лета, я был уверен. В тебе. Ну, немножко подстраховался. Это же ты у нас бесстрашная, как полярный летчик, а мы все за тебя боимся и волнуемся.

— О-о-о, нашел бесстрашную. Я тебе сейчас перечислю, чего я боялась. Что слишком длинно, что чересчур сухо, что скукотищу пишу, про кастрюли сковородки, что такого вагоны уже написано, что не справлюсь, что не сумею конфликт прописать как надо, что героев каких-то забуду и останутся в уголке плакать. Что денег не хватит, пока я тут сижу аки Пушкин с пером в руце. Что не сумею концовку сделать настоящую, а не сопли розовые или муркотню невнятную. А катарсис, о чорт, еще ж катарсис, чтоб его. Валька, у меня рука устала по клаве колотить, тебе как, хватит?

— Перечисляй, я тут пока персиков себе помою. И съем.

— С Катерининого дерева небось персики?

— Угу. Они с Васькой на него не надышатся. Сорт называется «Красные небеса». Приедешь, повезем на дачу, закормим.

— Привет передавай.

— Персикам?

— Им тоже. И Катьке с Васенькой. Скажи, Лета их любит.

— Сама передашь. В сентябре приедут, в гости. Примешь? У Катьки пять месяцев уже, плаксивая стала, как чертишо. Нервы вам помотает.

— А ты? Приедешь?

— Обязательно! Втроем явимся. С первого если, нормально?

Лета кивнула, снова улыбаясь.

— Да. Олега с Олькой приедут седьмого, так что потом неделю поживем друг у друга на головах, кучно и весело.

— На то он и юг, не все же тебе пользовать море и солнце. Делись.

— Подожди, там телефон. Вдруг.

Она протянула руку, беря лежащий на диване мобильник. Засмеялась, прижимая его к уху.

— Ле-та, — сказал хрипловатый мужской голос, — привет, королева Лета. Вот, звоню.

— Ну, теперь начнешь, повторять сто раз, про королеву.

— А привыкай. Ты же сдержала обещание. И стала.

— Мне было для кого стараться.

— Я очень рад.

Она ушла в коридор, прислушалась к тишине в маминой комнате, как делала часто, работая ночами, и иногда пугаясь, если совсем уж тихо. Приоткрыла двери, чтоб услышать дыхание. Оттуда тенью вышла Рыжая, погладила голую ногу пушистым боком, и ушла в кухню — проверять миски. Лета пошла следом. На кухонном столе безмятежно валялся Темучин, задрав толстые лапы и выставив пуховый живот. Якобы спал, но желтый глаз приоткрылся, следя — обругает ли хозяйка, его — в неположенном месте спящего.

— Ты что там замолчала? Эй?

— Тише. Я в кухне. Воды налью себе.

— Темучина не обижай. Пусть спит.

— Откуда знаешь? Он и тебя приручил, вот же котище. Разбаловали, все позволяете.

— Не ворчи. Ты уже вернулась в комнату?

— Да.

— Я спрошу. Давно хотел. Лета, почему вышло так? А не вышло, как мы хотели?

За открытым окном шумел ветер, такой спокойный, ночной. И далеко лаяли ночные собаки, охраняя беленые домики с цветными заборами. Лета подошла к зеркалу, висящему на стене, старому, с тайной в себе глубиной. Она его любила. Отразилась в нем — стройная женщина в тонком домашнем платье, с лямочками, падающими с загорелых плеч, с копной белокурых волос, вольно забранных заколкой, а то мешают, длинные, уже до пояса выросли. В одной руке стеклянная кружка с водой, в другой — прижатый к уху мобильник.

— Я не знаю, Валь. Может быть, надо вернуться, и найти, где все началось, вернее, стало кончаться. Тогда еще. Ну, ты после школы уехал. Учиться. Тогда?

— А может, раньше? Когда ты занялась своей работой, и стала пропускать мои звонки?

— Мы что, кинулись упрекать друг друга?

Вода была прохладная, вкусная. А розы пахли красными розами. Темными, как медвежья кровь.

— Ты жалеешь, что так, Валь?

— А ты?

У женщины в зеркале было хорошее, свежее лицо с летним загаром. И Лета, падая в прошлое, не то, которое было с Панчем, а в другое, что наслоилось после, вспомнила свои всякие лица. Усталое, напряженное, недоверчивое, счастливое, испуганное, и снова счастливое. И опять усталое, с лапками морщинок вокруг печальных глаз. Ей тогда говорили, часто, самые разные люди — какая красивая женщина, а глаза такие — печальные. Но теперь она изменилась. И зеркало, освещенное ярким электрическим светом, показывало ей, будто улыбаясь, смотри, Лета, вот она ты, несмотря на все, что происходило и случалось.

— Я, — медленно сказала она, — нет. Я не жалею. Ни о чем. Наверное, чтоб стать нынешней Летой, мне надо было это все, плохое и хорошее, и чтоб его было очень много. И пропасти и вершины. Теперь так и есть. Ну и потом, ты же никуда не делся, из моей жизни. Ты говорил тогда, помнишь, я всегда буду, Лен. Нет, ты тогда сказал, моя королева Лета, в первый раз, а теперь вот, сказал это снова. Я счастлива. И всегда была, удивительно, но даже в горе. Наверное, нельзя жалеть. Если сейчас оно повернулось, вот так. Наверное, для меня невозможна была другая дорога.

— А я жалею, — сказал в ответ мужской голос, — прости, но жалею. И тысячу раз думал, что и где сделано не так, и может, нужно было сделать как-то по-другому.