Дискрет

— Я не вру. И я её тоже любил. Все полтора года. Контракт — серьёзная штука, не любить невозможно. Но ей ведь ещё и ребёнка хотелось. Тебя. А я могу бытьлюбовником, но не отцом. Только переносчиком. Вот и пришлось. Измениться. И… ну да, изменить. Всего один раз. И появился ты. Твоя мама считала, что оно того стоило.

Керби больше не плакал. Смотрел тускло и с отвращением. Передёрнулся. Спросил сквозь зубы:

— Кто мой… настоящий? Или ты тоже — не помнишь? Столько их было, что где уж упомнить?

— Почему же… Помню. И маму твою тоже. Она была лучшей. Это не только моё мнение, ты и сам знаешь. Иначе бы её не премировали полуторагодичным контрактом. А ещё она была очень красива. Очень…

— Не смей, слышишь!

— Не буду. Ты просто помни, что она была лучшей. Самой. А отец… так, случайность, турист-транзитник. Просто случайный донор. Он больше здесь и не появлялся.

— Его можно найти?

— Если тебе так важно… Я постараюсь.

— Не напрягайся. Я здесь больше не появлюсь. У меня нет бабла на новую визу.

— Как скажешь…

* * *

Обратно шли молча.

Лэнни был рад, что пацан пересилил себя и попросил проводить. Иначе пришлось бы навязываться и окончательно всё портить, но не отпускать же его одного в ажурные туннели верхнего города, где любой неверный шаг чреват долгим падением с не слишком эстетичным финалом внизу для тех, кто не умеет изменяться или хотя бы летать. Надо обладать мозгами настоящей блондинки, чтобы затащить сюда твёрдого.

Сначала говорить было просто некогда, приходилось следить за каждым его шагом в ежесекундной готовности подстраховать. При этом делая вид, что ничего подобного не происходит и ты просто идёшь рядом, показывая дорогу. Когда же покрытие под ногами перестало напоминать каменное кружево, молчание стало уже привычным.

Так и молчали — до самой предпортальной площадки.

— Ты всё же заходи, если вдруг случай будет. Я оставлю открытую визу. И постараюсь что-нибудь разузнать.

Именно так. Как о чём-то не очень важном. И зубами перемолоть в труху уже почти что вырвавшееся «буду ждать» — чтобы и следов не осталось.

Керби, не оборачиваясь, дёрнул головой. То ли кивнул, то ли мотнул отрицательно, самому непонятно. Мембрана выгнулась, рассыпалась искрами, сплелась коконом вокруг. Втянулась обратно в пазы, оставив пустую площадку.

* * *

— Закррутил парреньку усы спирралькой? Прравильно. Некоторрым так прроще.

— Заткнись.

— Ай да Кррошка! Прравдивый Кррошка. Нет, прравда, я в восторрге. Не прредполагала, что ты умеешь вррать. Прричём так хоррошо… и что теперрь?

— Не знаю.

— Рразумеется. Уверрен, что эта мрразь сможет быть хоррошим отцом?

— Нет.

— Прравильно не уверрен. Помнишь, какой была Рру — до того дежуррства? Думаешь, с прредставителями своей ррасы и даже в какой-то мерре рродным рребенком эта дррянь с трросточкой будет осторрожнее?

— Не думаю.

— Кррасава. Тогда почему не ррассказать паррню, что сперрмодатель был пррекррасным человеком. Хррабрым, мудррым, кррасивым… Но умерр. Как гррустно. И все ррады, всем хоррошо… Рраз уж начал вррать. Или довррёшь когда веррнется?

— Думаешь, он вернётся?

— А ты что — думаешь иначе? Веррю, веррю, как же…

— Если вернётся — так и скажу. Наверное.

— Ой, Кррошка, Кррошка… себе можешь вррать. Мне — не надо.

— Но мальчику нужен отец!

— А кто-то споррит?…

19. Потому что так правильно

— Почему ты отдал ей свою добычу?

Разбитые губы саднят, ноет исхлестанная в кровь спина, кожу между лопаток стянуло коркой, комбез прилип. Очень болит шея. Поворачивать голову трудно, говорить еще труднее. Но сказать обязательно надо, ты это знаешь. Хотя точно так же и знаешь, что тебя опять не поймут. Или поймут неправильно.

— Потому что я — мужчина.

— А-а!

На грязном лице соседа по рабской делянке проступает понимающая улыбка. Руки его движутся автоматически, не принимая участия в разговоре — нащупать белую горошинку с тыльной стороны листа, осторожно открутить, потянуть, кинуть в мешок. Тебе самому до такого автоматизма далеко, но ты упрямый. И быстро учишься. Рядом движутся другие тени в желтых рабских комбезах — согнутые, озабоченные, стремящиеся выжить любой ценой. Хотя бы вот так. Они далеко. Сосед — близко.

— Хочешь ее трахнуть, да?

— Нет.

Сосед растерян настолько, что даже отвлекается от собирания ядовитых тлей. Морщит переходящую в лоб залысину.

— Тогда зачем?

— Потому что так правильно. Я сильнее. Я должен. Защищать. Хотя бы так.

— Ты дурак?

— Я мужчина.

Какое-то время сосед работает молча, но потом не выдерживает снова:

— Ты все-таки дурак. Сегодня ты не сможешь собрать даже собственную норму, а не то что отдать кому-нибудь полмешка.

— Смогу. А если и нет — это мои проблемы.

Ты знаешь, что сосед прав, нормы тебе сегодня не собрать. Солнце давно перевалило за полдень, а у тебя набрано чуть больше половины. Сегодня опять будет порка. Возможно — карцер. Но это неважно. Важно, что вчера ты поступил правильно. Потому что именно так поступил бы один капитан со стальными глазами и понимающей улыбкой, а значит, и ты не мог поступить иначе.