Дискурсы Владимира Сорокина

В одном из ранних интервью Сорокин дал достаточно узкое определение многочисленным реминисценциям, заметив, что «роман „Роман“ <...> написан квазитургеневским языком»448. На первый взгляд, это подтверждается на уровне не только стиля, но и характеров. Гендерные роли распределены между персонажами так же, как во многих романах Тургенева: молодой дворянин приезжает в деревню, где влюбляется в девушку из дворянской семьи. Но «тургеневская» интерпретация слишком ограниченна и ввела в заблуждение многих исследователей449. Опровергая эту узкую трактовку, литературоведы выявили огромное количество других аллюзий к классической русской литературе450 и продемонстрировали текстуальные параллели с другими русскими классиками451. По словам Михаила Эпштейна, в «Романе» «„русский роман XIX века“ существует как обобщенная реальность», над воссозданием которой «могли совместно работать Тургенев, Гончаров, Лев Толстой и Чехов»452. В самом романе в качестве литературного эталона прямо назван не только Тургенев, но и Пушкин и Толстой453. Подобно Левину из «Анны Карениной», Роман у Сорокина философствует в дневнике о смысле жизни454, а во внутреннем монологе во время ночной пасхальной службы455 и в разговоре с нигилистом Клюгиным456 размышляет о Христе457. Во время этого разговора Клюгин пускается в политические рассуждения об угнетении и анархии в духе персонажей Достоевского458. Остраненное изображение венчания, которое читатель наблюдает глазами Романа459, опять же, отсылает к Толстому460. То же самое касается размышлений Романа при виде радости на лицах окружающих: «„Они же просто верят, что все будет хорошо!“ — подумал он» и «поразился простоте и силе этой мысли»461. Перед нами типичное для Толстого прозрение героя, который убеждает себя во внезапно открывшейся ему простоте и ясности нравственных учений462.

К тому же гендерное распределение ролей оказывается обманчивым и отклоняется от первоначальной тургеневской схемы: Роман не «лишний человек». Олицетворением этого типа скорее можно назвать Зою Красновскую, в которую сначала влюблен герой. Зое чужда Россия и ее народ, она изнемогает от скуки463 и ненависти к России. Роман, наоборот, патетически отвергает Зою с наивным славянофильским восклицанием: «Я люблю Россию»464. Взаимные чувства Романа и Татьяны тоже противоречат пессимистическому взгляду Тургенева на романтическую влюбленность: Тургенев никогда бы не допустил возможности счастливой любви между образованным жителем столицы и провинциалкой — и уж тем паче никогда не сделал бы их соучастниками массового убийства, отдав им на растерзание заодно и дорогую ему поэтику любовного романа.

Славянофильская риторика Романа в равной мере не отвечает убеждениям западника Тургенева, зато близка к идеализации сельской жизни, свойственной Левину в «Анне Карениной»:

Гнил я в городе, в столице. А здесь, мне кажется, буду жить. По-настоящему. <...> буду заниматься живописью и хозяйством. Земледелием, пчеловодством465.

Вне зависимости от того, восходит ли конкретный мотив, идеологическая тенденция, гендерная модель поведения или стилистический прием к Тургеневу, Достоевскому или Толстому, искушенному читателю русской классики XIX века все в «Романе» кажется до боли знакомым. Сведение сельской жизни, отношений между поколениями и повседневного общения к стереотипам накладывает отпечаток даже на имена героев: Татьяна отсылает к пушкинскому «милому идеалу», а Роман с его топором — к Родиону Раскольникову.

На протяжении всей первой части и двух первых глав второй, то есть в общей сложности четырнадцати глав, внимание читателя рассеивается на бесчисленные поверхностные светские разговоры — политические и философские рассуждения всегда быстро обрываются, и повествователь не возвращается ни к одной из затронутых тем — и на описания повседневного досуга, например верховой езды и охоты, настоящую «энциклопедию общеизвестных реалий русской литературы»466. Все здесь выглядит взаимозаменяемым467, и ничто не рождает интригу, конфликт или подлинный накал страстей. В восьмой главе второй части пространно описывается стереотипная сельская русская свадьба с затяжными тостами, поросенком, пением крестьянок, плясками, дракой между мужиками, прыжками через костер, играми для новобрачных, передачей венка невесты и наконец удалением молодоженов в свою комнату, где они открывают свадебные подарки468, которые никак нельзя назвать примечательными. Не узнавая ничего нового или хоть сколько-нибудь значимого, читатель испытывает все большее раздражение. Сами герои намекают на эту предсказуемость, осмысляя весь церемониал как исконно русский469. Огромное количество бесполезной информации470 нагоняет на читателя скуку, так что чтение постепенно превращается в «подвиг терпения»471.