Диспансер: Страсти и покаяния главного врача

Середина дня: новый завхоз Роман Быковский пока еще трезвый. Он бывалый снабженец, тертый, темный, и где что лежит в городе — знает. Ему лично ничего не дают — авторитет размотал, потому он меня наводит, а мне, как хирургу, обычно не отказывают. (А почему завхоза алкоголика держу? Да потому — зарплата его 90 руб. в месяц. Трезвые за такие деньги не работают…) Итак, мы выезжаем-по морям, по волнам, по конторам, по складам.

Роман хорошо вывел на цель. Все нужное к концу дня уже выписано. У Андрея фронт работ пока есть, фасонину он получит аккуратно по ходу событий. Все же день был удачный, перекрутил я судьбу. А вечером приезжает Сидоренко. Санитарки заваривают чай, несут коржики, угощают свойской редиской, жена приносит из дому котлеты и зелень. Мы начинаем жадно, быстро, молча. Юрий Сергеевич пользуется вилкой, ножом, нарезает мелкими кусочками, получается элегантно (интеллигент, директор института!). Ему это удается, пока кусочек!не попадает в рот. Здесь его власть заканчивается. Изголодавшееся нутро (он не женат, следить некому, работа адская), нутро, значит, его, как бешеный зверь включается в пищеварение. Челюсти еще и жевануть не успели, — а кусок уже в глотке, и пищевод с каким-то кудахтаньем и всхлипом — в желудок его толчками. А там уже урчание и клокотание. Ничего не поделаешь — вегетатика автономна.

После первых глотков приходит успокоение. Первичное насыщение благотворно влияет на капризную автономию, формируется равновесие и появляются первые вкусовые ощущения. Ритм еды замедляется. Чай идет совсем уже неторопливо, с разговорами и сигаретами, как в лучших домах. Мы отдыхаем, наслаждаемся общением и покоем. Уже поздно, никто не трогает нас, лишь изредка одиночный хорь-шатун забежит на огонек — вопросик решить, да и отвалит по быстрому. Наши тела разнежены в креслах, а души обмякли, парят:

Ночной зефир

Струит эфир…

И само по себе без водки и закуски возникает то самое ощущение, ради которого мужчины собираются поздно на кухне, когда жены уже спят, и добавляют по одной, и говорят, говорят до утра. И мы говорим и слушаем друг друга, гребем из-под души, что накопилось, и благодарные коронары наши затихают за грудиной. А времени опять мало, словами говорить долго, но информацию можно сгустить, уплотнить и добавить глазами, жестом, мимикой. Это когда понимание полное, когда волна общая, проникающая, когда проникновение… И на этой волне начинается часть вторая — мы приступаем к работе, и наши головы становятся двумя полушариями одного мозга. Это наслаждение, это пиршество, щедрость. Это… Ах, выразить не могу, не получается: на жаргоне нашем современном подобных слов не то чтобы нет, а как-то они не идут, не выговариваются вслух. Залезем же в старый бабушкин сундук — в те стародавние времена, медлительные и торжественные, когда поэты рифмовали альбатросов с матросами, а супруги, поссорившись, переходили на «Вы». Здесь мы отыщем что-то вроде «жара сердец», да ведь и это безделушка, ей-Богу. Так опустимся еще глубже, вернее, подымемся выше, совсем высоко, к самому солнцу нашему — к Александру Сергеевичу Пушкину, и здесь найдем: «Свободная стихия…» «Пленительное счастье…»

Отсюда, с этой позиции будем строить наши модели. Постараемся не упасть, не сорваться, не снизиться (а ведь и падаем, и срываемся, да главное — ориентир остается, куда идти). Днем, в тупиках и низинах практической жизни, мы уклоняемся от хоря, выскальзываем из-под него, обходим и прячемся, деремся при случае. Но это мышиная, в общем, возня. А мистическими вечерами нашими — подавай выше. Изменить хоря? Его природу? Очеловечить? Мессианская затея? Нет, не о результатах речь, и даже не о конечной цели (не дети мы, слава богу, и не фанатики), а лишь о направлении движения, о наших ориентирах: куда идти, чтоб хоть немного от корыта ЕГО, на градус бы к небу. Только тяжело это — наверх тянуть, играть на понижение — куда легче. Да и понятия не определены. Хорь у нас как точка отсчета. А что такое хорь? Или кто такой?

Дать четкое определение хорю невозможно, как нет, скажем, определения здоровью или болезни. Но хоря, как и болезнь, хорошо чувствуешь, лишь только соприкаснешься. Само слово это пришло из моего детства. В сыром и темном полуподвале нашего дома обитала неблагополучная семья Куценко. Там шли пьяные скандалы на слезе и на пафосе. А в апогее противоречий они вырывались наружу, выбрасывались на поверхность двора и здесь искали окончательную Правду уже на людях. Потом, утишенные и успокоенные, они возвращались в свою нору. Соседи прозвали их Хорями. Старый хорь Куценко, глаза семьи, надевал по воскресеньям белую рубаху навыпуск, опоясывался веревочным поясом с кистями, говорил темно и возвышенно о своих свершениях и заслугах. Все мы выходили, как его должники, недостойные и неблагодарные, и ждало нас возмездие. И заявит он куда следует, ибо знают его там и ценят. С этими словами он уходил, напивался зверски, доползал как-то назад, блевал и падал на одном и том же месте — в подъезде. Здесь и лежал в голубой блевоте, покуда не затаскивали его в дом.