Дитя Ковчега

– Своим святым мастерством, – терпеливо объяснил Пастор. Я представил, как Господь в мастерской, такой, как у сапожника мистера Хьюитта, озадаченно размышляет над проектом. – И вдобавок Он сотворил все это, и даже больше, в один день. В четвертый. Помнишь, Тобиас? Помнишь Писание? Что создал Господь на четвертый день, Тобиас? Это напрямую касается твоего вопроса. Господь сказал, что произведет что?

Писание лезло у меня из ушей.

– Господь сказал: «Да произведет вода пресмыкающихся, душу живую; и птицы да полетят над землею, по тверди небесной»,[32] отец.

– Отличная память, Тобиас. Хорошая память – благословение.

– Но, отец, неужели он создал все это из ничего?

Это же лишено всякого смысла.

– Он сотворил все это из пустоты, Тобиас. «Земля же была безвидна и пуста…»

– «…и тьма над бездною»,[33] – договорил я, зачарованный этой красотой.

Как и он, – как и все мы, – я безоговорочно верил Слову Божьему так же, как «Ракообразным» Германа. Обе книги не давали мне повода в них усомниться. Господь был не менее реален для меня, чем мой червь Милдред. Оба невидимы, но живут внутри. И тихо являют свое присутствие сотнями крошечных способов.

– «И Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет…» – произнес нараспев Пастор. Я обожал его зычный голос. Он гудел правотою.

– «…и стал свет»,[34] – отозвался я.

Когда живешь около моря, все это очевидно. Это в городах твою душу захватывают врасплох, как я узнал позже.

– И, – продолжал Пастор, уже другим голосом, менее волнующим, более высоким и слегка ворчливым, – возвращаясь к останкам яйца ската, не говоря уже о твоей коллекции крабов, и каракатице, и морском рачке, и мертвом баклане, которого в среду матушка высмотрела в твоем комоде и выкинула, Тобиас, потому что он смердел, что еще Господь создал на четвертый день? Он сотворил рыб больших, Тобиас, и всякую душу животных пресмыкающихся, которых произвела вода, по роду их, и всякую птицу пернатую по роду ее[35]… И что Господь увидел, Тобиас? Что он потом увидел, сынок?

– Он увидел, что это хорошо,[36] отец, – ответил я, выковыривая иглу морского ежа, болезненно застрявшую под ногтем большого пальца.

– Именно. И больше нечего сказать ни о твоих раздавленных «блюдечках», ни о панцире омара, которые я обнаружил в ризнице, когда выслеживал источник дурного запаха. И тогда я увидел – и унюхал, – что это не хорошо. Совсем не хорошо. Больше никаких останков в нашем доме, сынок. Или в доме Господнем.

– Конечно, отец. Обещаю.

– Умница.

– Отец?

– Да.

– А что это? – Я сунул ему камень. Таких всегда полно на берегу, и я их никогда не понимал. Этот – великолепный экземпляр, темная завитушка с расходящимися полосками, напоминающая ракушку.

– Это, – произнес Пастор Фелпс, потеряв нить, – одна из шуток Господа.

– Господь умеет шутить? – ошеломленно переспросил я.

– Да. Иногда по-крупному, иногда по мелочам. Над учеными. – Отец ненавидел ученых. Это они главным образом повинны в мировой неразберихе, утверждал он на проповедях. Ученые – бич и, по его оценке, стояли так же низко, как грубые дети и падшие женщины. – Твой камень называют окаменелостью, – продолжил он. – Господь разбросал их в земле, чтобы смущать отдельный сорт ученых под названием «геологи». Он хорошо знал, что делает.

– Геологи? А кто это?

– Люди, смеющие оспаривать истинность Бытия, – пояснил отец. – Эти окаменелости – ложный след, оставленный Господом, дабы провести геологов и убедить их, что они правы. Чтобы они растрачивали время зря. – И он рассмеялся над Божьей шуткой. – Не забывай, сынок, что Он – Бог-ревнитель. Моему отцу все это казалось необычайно занимательным, и он посмеивался над Божьим чувством юмора, но я совсем запутался. Я горячо верил в Господа, но Его окаменелости и другие святые чудачества не раз заставляли меня усомниться в разумности Божественного замысла. А еще меня изводил другой вопрос.

– Отец.

– Да, сын.

– А кто создал Бога?

Что ж. Это тоже дурацкий вопрос? Каково Его происхождение?

Впрочем, у отца имелся ответ:

– Господь сам себя создал, – наконец ответил он. – Как люди, которые сами себя создают. Только Бог.

– Я понял, отец, – кивнул я. Но солгал, потому что не понял, и это осталось для меня загадкой.