Дитя несвободы. Рождение и смерть интеллигенции

С началом реформ сложилась подпольная революционная организация «Земля и Воля», распространявшая прокламации и тем приводившая в немалое смущение оторопевшего обывателя, для которого уже одно 19 февраля было потрясением основ. В прокламации, названной «Молодая Россия» (1862), утверждалось:

«…В современном общественном строе все ложно, все нелепо — от религии и до семьи, ни одно из оснований которой не выдерживает даже поверхностной критики… Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, один — революция, революция кровавая и неумолимая, революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения… Мы не страшимся ее, хотя и знаем, что прольется река крови, что погибнут, может быть, и невинные жертвы…»

Если таковы были задачи, то можно предположить, какие «моральные кодексы» определяли поведение их потенциальных исполнителей. Неистребимое желание «по крайней мере повернуть все вверх дном» (Добролюбов), возведенное в мечту о социальном перевороте, становилось стержнем круговой поруки заговорщиков или просто сочувствующих интеллигентов. Жестокой поруки не только в окружении одиозного Нечаева, но сплошь и рядом в гимназических и студенческих кружках. Нравственный сыск, спесь местных «авторитетов», травля недостаточно «ортодоксальных» или сомневающихся, нетерпимость к инакомыслию удваивались и утраивались молодостью революционеров, полицейскими преследованиями и ореолом спасителей народа от рабства. Этого не стеснялись:

«Суровые фанатики революции вовсе не отвергают чувства любви и дружбы, но они отвергают в настоящем порядке и его обществе присутствие условий для существования всех таких проявлений чувств».

Дисциплина секты воспроизводила нравы воспитавшего интеллигенцию режима. И она делала все, чтобы стать ему отчаянным возмездием.

Шестидесятые годы углубили раскол между реформаторским государством и «молодежью». Ряды «отщепенцев» росли, и имя «интеллигенции» в 1864 году писателем П. Д. Боборыкиным было переосмыслено как социологическая категория. Процесс вступления в «орден» упрощался. Если прежде импульсом служили повышенная социальная чуткость и способности, вырывающиеся из закрепощенного мира, то теперь чтение Чернышевского, Писарева, Бакунина и Лаврова диктовалось желанием быть «комильфо» и восполнить свою житейскую неустроенность причастностью к корпорации. Лестно было противостоять мощному государству и своими руками приближать недалекое уже царство свободы. Наблюдатели отмечали, как в считанные месяцы юноши от чтения «Истории французской революции» и речей Лассаля переходили к глубокомысленным суждениям о судьбах человечества. Не нужно было вдумываться в вечные вопросы, большая их часть имела в публицистике свое популярное «разрешение», а ответы затверживались в своеобразный катехизис. Он гласил: «критически мыслящая личность»— двигатель прогресса, их совокупность, интеллигенция, определяет направление развития страны; Россия пока еще сохраняет в неприкосновенности общинный строй, следовательно, революция, уничтожив государство, получит в лице общинного коллективизма готовый фундамент социалистического общества; кроме того, с гибелью государства исчезнут и все порожденные им общественные и моральные язвы, личность сможет развиться гармонически… Но «назначенная» на 1863 год крестьянская революция почему-то не состоялась.

Смысл жизни интеллигенции рушился. Народ оказался неподвижен, слухи о его революционности не подтвердились. Как вспоминал известный ренегат терроризма Л. А. Тихомиров,

«без революции» интеллигенту-народнику «грозило полное крушение всего миросозерцания… Другой веры он не мог себе найти. Оставалось одно: единоличный бунт».

Открылась преступная охота на Александра II, покушение за покушением. Доктрина становилась изощреннее, человеколюбие выхолащивалось, круг революционеров сужался.